Большая География. София Осман

Их надо спасать, – тихо говорил Виру, а потом выкрикивал: – Кнапфцы, их надо спасать! Ой-ой-ой, несчастные мои, добрые… слепые птенцы… Как же тяжело им, как грустно… несправедливо, горько! Кто, – кричал Виру, – кто, кроме нас, им поможет? Никому нет дела, все мимо пройдут и не скажут: «Как живёшь ты? Зачем к стене бегаешь? Что пишешь? А читает кто? А есть ли ему дело до тебя?» Надо взять их к себе, поселить у нас… Хватит уже быть сиротами. Фрэнки, сынок, не забыл дороги? Поедем с тобой завтра же. Они меня увидят, всё поймут, заплачут, скажут: «Как же долго ты к нам шёл. Без тебя-то мы и не жили», а я им отвечу: «Ну всё, всё, мои, никому не отдам». Как бросить? Люди же, они детьми были, ползали… Да ничего не поменялось… Ох и беда… Я себя не прощу, если пожму плечами! Нельзя мимо. Где такое было, чтобы мел… Как этот мел им мозги-то выкрутил, рабами сделал, – волновался мэр и тут же обращался к сидящему рядом другу: – Кому служишь ты, Фед?

      – Своему народу, – тихо отвечал тот.

      – А они белому пустому камню. Сожми его – и останется только грязь. Что должен людям мэр? Всё должен: радость должен, порядок должен, улов… Себя отдай, а людям сделай. А мел что? Белый камень и только. Махни рукой – и нет камня, и нет мэра. Как жить?

      – Верно говоришь, Виру, – гудели солидные господа, – мудрый мэр, нас бережёт!

      – А хватит ли мне сил их подобрать? – Виру закрывал голову руками. – Хватит ли мне сил! Ох и горе у людей, жалко-то как… Надо собираться. Один поеду, а кому ещё?

      – Езжай, Виру, езжай, – гудели кнапфцы.

      – А вы как? Как бросить? И своих нельзя, и тех нельзя. Все люди, все мэра заслужили…

      – Подумаем, уважаемые кнапфцы, – важно говорил Фед. – Завтра, господин Виру, всё обсудим, прикинем… Ночь на дворе – куда ехать? Да и винограда выпито дюжина бутылей… Вот проснёмся и всё решим.

      – Не волнуйтесь, всё завтра, садитесь, господин мэр, я же ещё не рассказывал вам о театре, – спохватывался Фрэнки.

      Виру садился и хмурился.

      – Театр – странное место, не понимаю, почему лойцы им гордятся. Там всегда темно и приходится сидеть на неудобных стульях. Нельзя говорить и шевелиться. Позволяется только смотреть на белое пятно впереди, в котором собираются парами или по трое и разговаривают. В театре женят без любви, враги дружат, а друзья берут палки и колотят друг друга по голове. Самый важный в театре – режиссёр. Он особенный, и всё у него необыкновенно. Он необычно сидит, необычно говорит и даже требует он необычно. Другой кто-то скажет: «Подай-ка мне эту лампу, милый дружок» и руку протянет и улыбнётся, мол, ты мой друг, и я твой друг, и лампа лежит под твоей ногой, и подать мне её – дело секунды! Режиссёр скажет: «Лампу!» и даже не глянет! Но смерит взглядом, если лампы ему не дать. Сперва он тебя не узнает, потом пальцами защёлкает и спросит: «Ты Люи? Нет? Мауро? Да к чёрту. Лампу, малыш!» После такого любой кинется лампу искать, а найдёт – прижмёт, как дитя, и, дрожа, её режиссёру поднесёт, а тот рукой махнёт: не нужна лампа, тогда была нужна, да ты опоздал. И так горько от его маха станет, что сядешь пятьдесят седьмым возле него ждать следующей «Лампы»