Повесть о доме Тайра. Эпосы, легенды и сказания

в потустороннем мире!

      – Хотел бы я остаться здесь и молиться, дабы обрели силу мои молитвы, но там, в столице, тоже, наверное, ждут меня! Я еще вернусь сюда! – И, попрощавшись с отцом, Нарицунэ в слезах покинул могилу. А глубоко под землей, под покровом травы и листьев, дух умершего тоже, наверное, скорбел о разлуке с сыном.

      Шел шестнадцатый день третьей луны, и солнце уже клонилось к закату, когда Нарицунэ прибыл в Тобу. Здесь находилась усадьба Сухама, имение покойного дайнагона. Годы прошли с тех пор, как обитатели внезапно покинули усадьбу. Ограда еще держалась, но черепичные навесы упали; ворота еще стояли, но створки исчезли. Войдя во двор, увидали Нарицунэ и Ясуёри, что давно не ступала здесь нога человека, все вокруг заросло густым мхом. Над Осенней горкой, устроенной посреди пруда, морща водную гладь, веял весенний ветер, и тихо плавали взад-вперед бесприютные уточки-неразлучницы[285] и белые чайки. «Покойный отец так любил этот вид!» – подумал Нарицунэ, и из глаз его снова хлынули слезы. Дом сохранился, узорные решетки прогнили, ставни и раздвижные двери бесследно исчезли.

      – Здесь он сидел, бывало…

      – В эти двери, бывало, входил…

      – Это дерево посадил своими руками…

      Так говорил Нарицунэ, и в каждом слове его звучали любовь и неутешная скорбь.

      Стояла середина третьей луны, еще не отцвела сакура; персик и слива, словно встречая приход весны, обильно покрылись цветами разнообразных оттенков. Прежнего хозяина давно уже нет на свете, но цветы цветут, как всегда, помня о наступлении весны…[286]

             Персик и слива

              безмолвно вокруг цветут.

      Пышно цветенье —

              к исходу близка весна.

      Белая дымка —

              леды замела она,

      И не узнать,

              кто жил некогда тут…[287]

* * *

             Когда бы цветам,

      что раскрылись в родимом селенье,

      дар речи людской, —

      как много я мог бы проведать

      у них о годах ушедших!..[288] —

      вспомнил Нарицунэ старинные китайские и японские стихи, и монах Ясуёри, тоже взволнованный до глубины души, невольно смахнул слезу. Они решили повременить с отъездом до вечера, но остались далеко за полночь: так жаль было покидать это место. Чем больше сгущалась ночная тьма, тем ярче озарял все кругом лунный свет, проникая сквозь щели обветшавшей кровли террасы, как всегда в разрушенном, опустевшем жилище. И вот уже засветилась в лучах утренней зари гора Цзилуншань[289], а они все еще медлили уходить… Но всему приходит конец. «Ведь нас ждут в столице, навстречу высланы кареты, оставлять их томиться ожиданием тоже жестоко!» – подумал Нарицунэ; и, с грустью покинув усадьбу Сухама, направились они в столицу, и радуясь, и печалясь.

      Монаха Ясуёри тоже встречала карета, но он не сел в нее, а доехал в одной карете с Нарицунэ до Седьмой дороги;

285

Уточки-неразлучницы. – Мандаринские уточка и селезень издавна считались в Китае символом любящей супружеской пары.

286

…цветы цветут, как всегда, помня о наступлении весны… – Парафраз широко известного в Японии стихотворения Митидзанэ Сугавары, сосланного на о-в Кюсю: «О сливовый цвет! / Разлейся же вновь ароматом / в весенних ветрах! / Пусть в отлучке хозяин сада, – / Про весну забыть невозможно…» Легенда гласит, что дерево сливы, тронутое этими стихами, перенеслось к изгнаннику на о-в Кюсю, а сакура не смогла и засохла.

287

«Персик и слива / безмолвно вокруг цветут…» – стихотворение на китайском языке поэта Фумитоки Сугавары (899–981) из поэтической антологии «Собрание китайских и японских песен роэй» («Вакан-роэйсю»).

288

«Когда бы цветам, / что раскрылись в родимом селенье…» – стихотворение (танка) поэта Дэва-но Бэн из поэтической антологии «Второе дополнительное собрание японских песен» («Госюисю», 1086 г., «Песни весны», 2).

289

…засветилась в лучах утренней зари гора Цзилуншань… – Цитата из стихотворения на китайском языке «В ожидании рассвета над горой Цзилуншань» поэта Ки-но Тадаминэ (поэтическая антология «Хонтё-мондзуй», 8). Цзилуншань – гора в Китае, букв.: «корзина с петухом», т. е. с птицей, возвещающей рассвет. Древнекитайская легенда рассказывает, что однажды старуха с корзиной, в которой несла петуха, поднялась на эту гору и превратилась там в камень. Отсюда пошло название горы (даосский трактат Хуайнань-цзы, II в. до н. э.).