Дирижёр космических оркестров. Людмила Горелова

как шевелятся, что‑то говоря, его губы. «Возьми себя в руки, убожество».

      – Но они имеют тебя в виду для следующего раза.

      – И когда он наступит, этот следующий раз?

      Директор умолк. Я встал. Сейчас я сам себе казался каким‑то уж чересчур длинным: потолок придавливал меня.

      – Чинс, ты вспомни американских звезд, их любит весь мир, а многие до сих пор без главной награды… Том Круз, Джим Керри… А вдруг какой‑то кореец…

      – Я не какой‑то кореец! Я лучший кореец! Почему Вы не добились для меня другой роли, директор?

      Директор растерянно указал на лежащие на столе контракты:

      – Да вот же…

      – Я имею в виду в Америке! Куда этому всему, этому ничтожеству, тягаться с Америкой? Я здесь уже сделал и сыграл все, что только мог! Меня тошнит от этих подачек! Я чувствую себя мальчиком с большими способностями в деревне, в глуши, которому обрубили единственный мост к большому городу…

      – По-твоему, Корея – деревня? Кем ты себя возомнил? Как можешь говорить такое?

      – Ну если только в сравнении…

      Я больше не мог оставаться в этой тесной каморке под названием «кабинет главы компании» и скорей бросился прочь…

      Я остановился как вкопанный на полпути к своему автомобилю. Куда же теперь идти? Куда же теперь?

      На съемочной площадке удивились, что я, с расписанным на три года вперед и по минутам графику, явился так рано. Но никто мне и слова не сказал. Мой тяжелый взгляд не поддавался расшифровке, и, казалось, поэтому мне кланялись ниже, чем обычно. Одного мелкого я даже толкнул с дороги, не испытав, правда, при этом никакого удовольствия.

      Ким Бон готовился к съемкам.

      При всем лебезении передо мной и почитании меня я был не нужен сейчас. Ни другу, ни стилистам. Да и сам не хотел ни с кем говорить.

      Что привело меня сюда? Чувство долга? Ответственность?

      Я вошел в комнату, где обычно никто не бывал, а содержали всякий хлам: коробки от аппаратуры, подпорченный реквизит… Я и сам теперь вроде такого реквизита. Надо самому ехать в Америку и добиваться признания, добиваться роли, раз этот безмозглый директор не приложил для того малейших усилий…

      Звонок мобильного заставил вздрогнуть, отчего я, и так в неадекватном состоянии, разозлился еще больше.

      – Здравствуй, хён1.

      – Что? Кто это? Кто говорит?! – орал я в трубку.

      – Хён, это я, Юн Ди.

      Только этого не хватало. Вечно он не вовремя.

      – Что тебе нужно?

      Я терял терпение. Юн Ди умолк.

      – Это твой первый вопрос за полгода?

      Усилием воли я перевел дух.

      – Я просто… В общем… Слушаю тебя.

      Но мне ответили гудки, короткие и противные. Я с досады плюхнулся в кожаное кресло, похожее на кресло короля-вампира.

      В комнату, спиной вперед, как в первую встречу, вошла русская толстуха, таща, видимо, поломанный во время репетиции тяжелый торшер. Не замечая меня, она начала искать глазами подходящее место для него среди этого старья, и тут, почувствовав что‑то, оглянулась. На нее смотрел я. Она невольно отступила, повалив какие‑то

1

Хён – в Корее обращение младшего брата к старшему, а также обращение младшего к старшему среди друзей и только между лицами мужского пола.