Большие надежды. Чарльз Диккенс

мезонин которого занимал мистер Уопсель, и мы нередко слышали, как он читал там вслух самым торжественным и ужасающим образом, топая по временам ногою, так что у нас дрожал потолок. Существовало поверье, что мистер Уопсель экзаменует учеников каждую четверть года; но он в этих случаях ограничивался только тем, что засучивал обшлага своего сюртука, взъерошивал волосы и читал нам речь Марка Антония над трупом Цезаря. За этим немедленно следовала ода к страстям, Коллинса; мистер Уопсель особенно приводил меня в восторг в роле Мести, когда она с громом бросает на землю окровавленный меч и с тоскливым взглядом берется за трубу, чтоб возвестить войну. Тогда было другое дело, не то, что после, когда я в жизни узнал настоящие страсти и сравнил их с Коллинсом и Уопселем, конечно, не к чести того и другого.

      Тётка мистера Уопселя, кроме училища, держала еще в той же комнате мелочную лавочку. Она не имела понятия о том, что у нее было в запасе и по каким ценам; только маленькая засаленная записная книжка, всегда хранившаяся у нее в ящике, служила прейскурантом. По этому оракулу Биди справляла все торговые операции. Биди была внучка тётки мистера Уопселя. Я открыто каюсь, что не в силах разрешить задачи: в каком родстве она находилась к мистеру Уопселю.

      Как я, она была сирота; как я вскормлена от руки. Изо всей ее наружности прежде всего бросались в глаза оконечности: волосы ее были не чесаны, руки не мыты, башмаки разодраны и стоптаны на пятках. Разумеется, описание это относится только к будничным дням; по воскресеньям она ходила в церковь, распичужившись как следует.

      Своими собственными усилиями и при помощи скорее Биди, чем тётки мистера Уопселя, я пробивался сквозь азбуку, как сквозь частый, колючий кустарник, утомляясь и безмилосердно уязвляя себя колючками. Затем я попал в руки этих разбойников – девяти цифр, которые, кажется, всякий вечер принимали новые образы, чтоб окончательно сбивать меня с толку; но наконец, я начал читать, писать и считать, но как-то ощупью и в весьма малых размерах.

      Как-то раз, вечером, сидя в углу у камина, с грифельною доскою в руках, я употреблял неимоверные усилия, чтоб сочинить письмо к Джо. Должно быть, это было ровно чрез год после нашей охоты за колодниками, так как с тех пор уже прошло много времени и на дворе стояла зима с жестокими морозами. С азбукою у ног моих, для справок, я чрез часов, или два, успел не то написать, не то напечатать письмо к Джо:

      «моИ миЛОИ ЖО я наДЮС тЫ Сои 7 сДороФ я сКРО ВудЮ УМет уч и Т Б ЖО И таДа будит ОЧн всЭлО И Ко Да Я БУДЮ ВУчени И УТБ ЖО Т Б мНоГО ЛюбиЩ ТБ ПиП.»

      Никто не принуждал меня, переписываться с Джо, тем более что он сидел рядом со мною и мы были одни; но я собственноручно передал Джо свое послание (доску и все припасы), и он принял его за чудо знания.

      – Ай-да, Пип, старый дружище! – сказал Джо, широко раскрыв свои голубые глаза. – Да какой же ты у меня ученый!

      – Хотел бы я быть ученым, – сказал я, бросив вскользь нерешительный взгляд на доску; мне показалось, что писание мое шло немного в гору.

      – Как,