Порог чувствительности. Ирина Степановская

посмотреть, кто расписывался в журнале?

      – Ты из милиции никак? – Прищурилась тётка. – Иди смотри.

      Женька подошёл, отыскал последнюю запись, долго вглядывался в каракули, пока не разобрал фамилию. Собаку, оказывается, забрала Танька Веденёва с другого потока. Та самая, которая приходила к ним в комнату за сигаретами. «Гинекологом, что ли, она хочет быть? – Женька думал о ней чуть не с ненавистью. – Сначала с парнями бы со своими разобралась, а потом бы уж и матку удалять лезла…»

      Таньку он встретил в коридоре, когда она несла Сучонку назад.

      – Ты осторожнее неси, чего скачешь-то, как коза! – заорал он, когда увидел, как Танька несётся с собакой. Будто на поезд опаздывает.

      – Яковлев, я должна ещё поесть или нет? Скоро уже перерыв закончится, а я жрать хочу, будто вообще никогда не ела. Операции так выматывают, блин! Я у этой суки еле-еле матку отыскала. Она вообще, как ребёнок, эта сучонка. У неё матка не развита, я прямо задолбалась, пока её выделяла. Маленькая такая, как червячок. Из пальцев прямо выпрыгивает. Да ещё перчатки скользят, блин… Еле-еле удалила.

      – Давай мне собаку, – сказал Женька. – Иди, сама жри.

      – Ой, спасибо, Яковлев, ты настоящий друг! – Танька скинула ему на руки Сучонку, одёрнула на себе коротенький халатик и убежала. Женька взял знакомый комок в простыне и осторожно откинул край ткани, как одеяло у новорождённого. Сучонка приходила в себя. Вот она открыла глаза, неловко вывалила дрожащий язык и увидела Женьку.

      – Ну всё, всё… – сказал он. – Теперь домой… – Сучонка задрожала от волнения, и ему показалось, что она хотела его лизнуть. – Вот этого не надо, – сказал он. – Давай без этих нежностей, – но сам был до смерти рад, что Сучонка вернулась.

      Больше он в виварии Таньку не видел, но сам снова стал приходить к Сучонке и делать ей перевязки.

      И наступили для той счастливые дни. Ей было больно, но каждый день приходил этот молодой и сильный человек, брал её на руки, клал на простыню, а не на голый оцинкованный стол, на котором так холодно и страшно было лежать. Он что-то делал ей там, отчего она визжала, но зато он же её и гладил, и давал ей есть. Впрочем, есть ей теперь давали помногу. Желудок у неё зажил, в кашу добавляли немного жира и косточки, и она их с удовольствием грызла. А тётка в тёмном халате иногда одевалась и выводила её гулять. Но гулять Сучонка не любила. Она волновалась, когда выходила из вивария. С одной стороны, ей было понятно, что если она сорвётся с верёвки и убежит, то, скорее всего, ей больше не будет больно, но будет холодно и не будет приходить этот хороший человек. По вечерам она не будет слышать кряхтения старика, и непонятно, кто будет давать ей кашу… А здесь вокруг неё живут и другие собаки, и их тоже куда-то уносят и приносят окровавленных и с противными белыми перевязками, но она защищена своей клеткой и на неё они не могут напасть. И значит, так надо, и это и есть жизнь, и она должна просто терпеть. Поэтому Сучонка тряслась и жалась к ногам чернявой тётки, которая, когда выводила её, зачем-то красила рот яркой краской. А та её ругала за то, что Сучонка не хотела