Другие ноты. Хелена Побяржина

почему-почему, просто женщины расторопнее отвечают и любят поболтать, а ты вообще игнорируешь эсэмэски, ты их и не читаешь, зачем тебе писать. Я не ворчу, это ты ворчишь, я помню, что опасно оставлять, ты как ребенок, я включу потом, когда мы вернемся, главное еще его найти. Твои плавки в ванной, до сих пор мокрые, наверное. И смени футболку, эта плохо пахнет. Я снова пойду в этом платье, щелкнешь меня на фоне заката, тогда уж на свой – щелкнешь.

      Когда Ида подрастет, научу ее делать красивые снимки. Жаль только, что, когда она подрастет, количество моих морщин не компенсирует ни одно хорошее фото. Да и прежде неизбежно будут гигабайты запечатлений этой сладкой девочки, еще очень долго. Спящей и бодрствующей, плачущей и хохочущей, может, и не нужны мне скоро станут собственные отражения… Но что-то же нужно будет оставить ей, кроме недоумения. За нами и без того как минимум два поколения, озадаченных тем, как выглядели их предки, пытающихся вытрясти душу из мятых, недопроявленных фотопленок. В старину хоть портреты рисовали…

      Вот оно, зарядное, это ты его сюда сунул, не иначе.

      12

      Слава заходит в комнату, озирается по сторонам. Она вдруг видит бардак его глазами. Повсюду разложены листы формата А4: на диване, столе, стульях. На полу кружка с давно остывшим чаем. Наверное, вообще вчерашним. Она поднимает ее, ставит на стол как можно непринужденнее, рядом кладет цветы, как можно увереннее, пряча чувство неловкости куда-то вглубь. Куда-то за пазуху.

      – Ты пишешь на «Снегурочке»? – спрашивает Слава. Совершенно непроницаемый. Никак не реагирует на беспорядок.

      – У меня закончились тетради. А еще я пишу карандашами. Так проще.

      – Ты же по мне скучаешь? – нелогично спрашивает он.

      – Да, я скучаю без тебя.

      – Такой образ жизни… Так продолжать нельзя. Ты что-нибудь ешь?

      Он берет со стола вазу, по-хозяйски идет в кухню, открывает кран. Она слышит шум льющейся воды, слышит щелчок – он включает газ, слышит нервное дребезжание чайника, который он ставит на плиту. Она берет первый попавшийся лист, быстро записывает голубым карандашом по белому то, как он вышел, а на самом деле она – вышла из комнаты, включила воду, наполнила ею вазу из тонкого стекла, узкую, неподходящую для таких высоких цветов, зажгла газ, такой же голубой, как карандаш, передвинула чайник на включенную конфорку, открыла форточку – снова щелчок… и выбросила свои сигареты.

      Он недоволен. Возвращается, не глядя на нее, ставит вазу с водой на столик рядом с ее креслом, берет один из листов формата А4 и карандаш, неровным и некрасивым почерком пишет что-то, кладет это что-то ей на колени.

      Ты обещала бросить.

      Прости, – быстро пишет она.

      – Извинения принимаются… Все-таки странно, что ты не любишь цветы, – говорит Слава, – нетипично для девушки.

      Она обрывает листья на стеблях, ставит хризантемы в вазу, чередуя ветки с малиновыми