Чудовища, рожденные и созданные. Танви Берва

не будет мариленей на продажу в этом году.

      Я жду опровержения.

      Но не получаю его.

      С поднимающейся внутри тошнотой спрашиваю:

      – Что нам делать?

      – Ты, – говорит отец, – выставишь свою кандидатуру на рынке невест и выбьешь нам вознаграждение, чтобы мы первым делом погасили долг.

      Два года назад я кормила мариленя, и он боднул меня. Я ударилась о землю, как камень, швырнутый об утёс. На несколько мгновений, пока цвета сливались друг с другом, я не могла двигаться, не могла думать. Лишь смутно понимала, что произошло нечто ужасное.

      Сейчас я чувствую то же самое.

      Мать наклоняется ко мне, кладя ладонь на мою руку.

      Я выдавливаю из себя одно слово:

      – Нет.

      Папа говорит:

      – Я не спрашиваю.

      – А ты хоть раз спросил, чего мы хотим? – кричу я, поднимаясь. Стол сдвигается, остатки ужина рассыпаются по полу.

      – Корал! – одёргивает меня мама.

      – А что, ты поступишь по-своему, даже если сестра из-за этого умрёт? – говорит папа. – Когда мы не сможем заплатить и за такую мелочь, как проклятые обезболивающие? Аптекарь придёт за деньгами через неделю. У нас не осталось ни гроша! Если он потащит нас к судье, если мы потеряем конюшню, то окажемся на улице.

      Это удар под дых. Может, в этом доме голые стены и он даже не подключён к центральному водоснабжению, что не годится для обслуживания стойл, но здесь мы в безопасности. От сурового солнца и жестокого океана. От существ, которые убили бы нас прежде, чем мы бы сделали вдох.

      – Речь не об этом.

      Папин взгляд становится жёстче, голос опускается ещё ниже.

      – Именно об этом, если не сделаешь, что тебе велят.

      – А что сделал ты? – По лицу стекают горячие слёзы обиды, но я их не смахиваю – руки слишком дрожат. – Чем занимаешься ты, пока мы с Эмриком снова и снова рискуем жизнями в море? Ты хоть раз что-нибудь сделал, папа?

      Он заносит руку для удара, и мать встаёт между нами.

      – Варман, нет! Она дитя! Не ведает, что говорит.

      Не представляю, сколько мужества ей на это потребовалось. Моя мать – сломленная женщина. Папа винит её во всём: когда нам не хватает еды, когда Лирия кашляет так сильно, что мы боимся, что это конец, когда буйствует марилень. Во всём. Она старается отнекиваться и всё отрицает, но мы-то знаем. Мы видим её склонённую голову, поникшие плечи. Как она соглашается с любыми требованиями отца, никогда не повышая голоса.

      И всё же сейчас она перечит уничтожившему её человеку, чтобы защитить меня. Вероятно, именно эта деталь – лицо матери, посмевшей ему возразить, – приводит отца в чувства.

      Его глаза наливаются кровью. На лбу пульсирует вена.

      Я хочу, чтобы он ушёл.

      Должно быть, отец прочитал это по моему лицу, потому что бросает мне в ответ:

      – Марш в свою комнату! Живо!

      Пойди я в самом деле к себе, непременно бы что-нибудь поломала. Так что вместо этого я заглядываю к Лирии.

      На ней одна из моих старых рубашек и юбка из лоскутов,