Барабанные палочки (сборник). Алла Боссарт

вот всяка хрень и прет. И наутро пошел на залежь – такой, мать его, малахит открыли – уж до того узор чистый по всему камню, аж резать ничего не надо… Ну, только примерился, где получше-то снять: раз! Как станет из травы, во весь рост, глазами зумрудными – сверк! И – шасть в сапог! Я мигом сапог скинул, а палец уж раздуло, что буряк, и след от зуба, а змеюки-то самой нету ни хера.

      – Ну а Юля, – перебил Андрей, – как это у нее выходит, вот хоть с медведицей той?

      – Понимашь, мил человек. Вот ты, к примеру сказать, в городе живешь. В городе у вас от природы один хер с хвостом. Верно? Все повырубили, потравили как есть. Не возражай, – Игнатьич поднял твердую ладонь, хотя Андрюха возражать и не думал. – Я хоть и не в Москве, но кой-где бывал. В Челябе бывал, в Перми само собой, опять же в Тобольске. Наблюдал, как там чего растет и произрастат. И скажу тебе по совести: ничо, окромя помойки да говна, у вас не произрастат. Согласись?

      Андрюха виновато развел руками. Анатолий Игнатьевич выпил еще маленько и продолжал:

      – Городской человек – он забил на природу, если так грубо говорить. Ни хера никакого понятия и рассуждения – что он есть от природы часть. Как от мамки. Не скажу, что и здесь сильно много понимают. Вот, к примеру, – Игнатьич мотнул головой в сторону палаток, – из этих-тка моих козлов тоже мало кто соображат. Дак они порченые, уясни! Телевизор всякий, компьюнтер, прочая механика, танцы-манцы, девки голые, вся эта, извиняюсь, хуйня… Время такое надвигаца, Андрюха, что скоро в башке и тута вот, – мастер постучал себя кулаком под левой ключицей, – буквально с гулькин хер останется человеческого корня! А Юля… – Игнатьич вновь улыбнулся с доступной ему нежностью. – Род их такой, Карасевых, природные люди, понимашь? В крови у них от колена в колено – особое чутье… Вон, глянь-ка. Энто ж не то что коровы наши, бухнуть, да с парнями поелозить, да подергаться под гитару, мать их. Энто ж младенец, как есть. Птица буквально…

      Мастер потянулся поправить на Юляше, раскинувшей во сне руки, телогрейку – и отпрянул. В шепоте, которым Игнатьич матюгнулся каким-то особым неповторимым образом, просвистел такой нечеловеческий ужас, что Андрюха содрогнулся.

      Маслянистыми в отблесках костра кольцами на груди девочки свернулась большая черная с крапчатым зеленым узором змея и смотрела на мужиков ледяными глазами.

      – Тихо, – одними губами сказал мастер. – Человек спит – змея не укусит. Главно, не шевелись. Умри нахер.

      Андрюха чувствовал, как холодеют корни волос на голове и сами волосы шевелятся в бархатной безветренной ночи. «Вот так убивает Горгона, – подумал он. – Вот таким взглядом».

      А змея лежала на груди природного человека Юлии, и мысли из ее маленькой и бесконечно старой головы вливались прямо в голову девочки, в спящий мозг и неспящее, ровными ударами сигналящее о существовании человека Юлии в природе, сердце. Оба эти жизненно важных непарных органа, наряду с прочими, бесперебойно омывались чистой, яркой, горячей кровью. Именно о ней шла сейчас речь между человеком и змеей, божьими тварями, они же великие и совершенные создания природы – равно как камень, дерево, лягушка, цветок, мох,