а в Тамбовское летное училище. Однако наступившая из-за беспрерывного чтения книжек близорукость уберегла его от военщины – с тех пор польза библиотек ему была очевидна: прежде чем что-то сказать или сделать, надо сначала хорошо вчитаться. Тем не менее в полете самолета ему до сих пор виделась бесконечной красоты магия – он не мог оторвать взгляд, когда ехал по шоссе в то время, когда с полосы аэропорта параллельным курсом медленно поднимался грузовой кашалот –
Boeing 747. А если приходилось летать, одним из самых ценимых им моментов полета был тот, когда при отрыве вдруг вся планета под ногами превращалась в обозримую карту. Он считал этот эффект тоже волшебным преображением – событием, некогда недоступным человечеству. «Вот почему Экзюпери произвел неизгладимое впечатление на читателей – тем, что обрел этот удивительный, не то птичий, не то божественный взгляд, осознающий, что каждый огонек на суше – это отдельная планета среди бесчисленной россыпи обитаемых планет, на каждой из которых хочется пожить, – так думал Глухов и добавлял: – Дальние мореплаватели, первопроходцы вообще очаровывали тем, что были приближены к сонму богов – силой выживания и преодоления и, конечно, добычей. Иные отправлялись не только за золотом. Недаром некоторые мистики забирались в неприступные горные районы – в надежде обрести магические способности гиперборейцев. Тут вспоминаются, конечно, Алистер Кроули, таскавший с собой на вершины, населенные только духами, рюкзак с книгами, и баварский король Людвиг, любивший в Альпах залечь на оттоманку перед стеклянной стеной своего монплезира с трубкой опиума в зубах. Гиперборейство порой выходило за рамки не только человеческих усилий, но и человеческого в принципе. Стоит вспомнить и брошенных на пути к вершине умирающих альпинистов, и то, что собак Амундсен кормил их же собратьями, таким образом уменьшив груз саней на пути к полюсу. Насколько я помню, из всех первых полярных предприятий лишь экспедиция Шеклтона обошлась без человеческих жертвоприношений. Скорее всего, без испытаний человечности не обойдется и инопланетная колонизация. Ибо человек, конечно, прежде всего есть "испытатель боли"…»
Иван поздно понял, что счастливо женатым можно быть только на белой богине, – и развелся лишь после того, как Артемке исполнилось одиннадцать. А перед его рождением шесть лет Ирина детей не хотела, все размышляла о чем-то. Из тех ее мыслей выходило так, что Глухов должен был перестать хотеть быть евреем (мать Глухова была из семьи катакомбных субботников, претерпевших от сталинских времен и ссылку, и лишение прав, так что набожностью он был вскормлен вместе с материнским молоком). Ирина хотела венчаться, но Глухов не столько ритуально, сколько онтологически был против. Ему не очень было понятно, почему его предки во многих поколениях старались быть евреями, а он должен сдать оплот сопротивления. Тогда Ирина отправилась к некоему старцу в монастырь под Тверью
