Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник). Мэри Рено

осмелюсь сказать: «Если я паду на поле боя, возьми мой меч, отвези в Афины и отдай царю»? Подобного доверия я не испытывал ни к одному из них, а потому решил: «Пусть все остается как есть. Пусть царь надеется, незачем посылать ему знак скорби». И я вернулся к спутникам, чтобы присоединиться к их смеху и грубым шуткам. Бодрость их духа радовала меня.

      В тот вечер царица рано окончила ужин. Я последовал за ней наверх; слов было немного, ведь обоих нас ждали одинокие ночи. Обнимая царицу в последний раз, я заметил, что ресницы ее увлажнились, и, хотя был тронут этим, посоветовал приберечь слезы до моего смертного дня – не надо понапрасну гневить богов.

      Труба подняла всех раньше, чем обычно, ей отвечали крики собирающихся в поход мужей. Я встал, чтобы возложить на себя доспехи, царица следила за мной сквозь полуприкрытые веки. Покрывало из шкурок циветты, снизу подшитое пурпуром, свалилось на крашеный пол. Волосы ее в рассветных лучах казались темным кровавым порфиром.

      Прикрыв бедра юбкой доспеха, я застегнул поножи и надел стеганую белую тунику. С утра подморозило. Потом надел свои наручные кольца и царское ожерелье – я никогда не опасался, что меня узнают в бою. Завязав волосы пучком на макушке, я водрузил на голову новый шлем, изготовленный из шкуры Файи, и с улыбкой поглядел на нее, желая напомнить, как мы уладили давнюю ссору. Но она лежала недвижная и печальная – мне улыбнулся лишь рот ее, но не глаза. За окном посветлело, белая птица негромко присвистнула, и она сказала:

      – Поцелуй меня еще раз.

      Я услыхал, как загрохотала моя колесница, выезжая из конюшни на далеком и не видном отсюда большом дворе, повернулся, чтобы взять щит, и подумал: «Зачем сердиться? Здесь я – волк, окруженный сворой собак. Миноец и не подумал бы гневаться на нее. Среди землепоклонников ни один муж не может и мечтать подняться выше, чем вознесся я. Они говорят: мужи сменяют друг друга, но лишь чрево рождает ребенка. Бесполезно противиться этому, ведь я избран Матерью Део, чтобы оплодотворить женщину и умереть; нельзя просить, чтобы жизнь моя длилась, когда я сойду с вершины удачи. Почему же тогда я сержусь на нее? Или эллинская кровь во мне говорит: здесь кроется что-то еще? Но я не знаю, что именно, и не умею определить свое чувство. Быть может, найдется кифаред, сын и внук певца, который знает нужные слова. А я лишь ощущаю это своим сердцем – как ясный свет, как боль».

      Но знает всякий, глуп и неудачлив тот муж, что отправится на войну в размолвке с женою; еще менее подобает такое безрассудство царю. Поэтому я не стал спрашивать, почему она лежит здесь, когда ей следует одеться и проводить меня. Я пригнулся, чтобы поцеловать ее; она подняла голову – словно волна, повинующаяся притяжению весенней луны, – и рот ее, как бы собственной волей, припал к моему; а потом, не говоря ни слова, она откинулась обратно. Я молчал, хотя сердце мое хотело спросить, не понесла ли она от меня; но я не знал, не связывает ли ее священный обет молчания и не навлеку ли я на себя беду, нарушив его. Так, без слов, мы и расстались.

      Перейдя рубеж,