9288. Олег Евгеньевич Кузнецов

за и нескончаемой дикой таёжной стихии. В горизонт простилаются ряды посаженных кем-то до меня деревьев, ставшими белыми от метелей и ветров, которые из-за местного климата никогда на своём веку не узнают каково это – стоять голыми, не покрытыми от корней и до верхушки крон сугробами. Если я выгляну в оконный проём и посмотрю на землю, то может решу, что сейчас стою посреди неба на гладком и мягком облаке, ведь снега намело так, что никакая травинка не выживет под ним без света и тепла. Не могу почувствовать комфорт и уют, смотря на такой пейзаж. Всё время, когда я цепляюсь взглядом за какой-нибудь выделяющийся фрагмент повторяющейся и монотонной картины, ограниченной оконной рамой, не первый раз начинаю вспоминать тепло родного пригретого места. Не люблю зиму.

      По другую сторону от стекла сижу я в скромной коморке, где можно дотянуться рукой до любого угла, не вставая с насиженного стула. Эту комнату даже с натяжкой нельзя будет назвать уютной. Она скорее напоминает металлический шкаф или бункер, вырытый чтобы пережить ядерную зиму. Позади меня стена, на которую мне редко получается смотреть, поэтому если меня спросят, как она выглядит, то сразу на этот вопрос ответа не получат. Придется вспоминать. Зато всё, на чем сфокусированно, выработанное годами работы, хозяйское внимание смогу перечислить даже спящим. Самая главная штука в моей работе – окно. Я не смотрю в него только тогда, когда сплю. Ведь если вовремя не суметь отреагировать, то может случиться неприятность, могу пострадать не только я, но и кто-то другой. Под панорамным видом располагаются всевозможные датчики и измерители всего, что только можно измерить. Моими самыми любимыми из всего витринного разнообразия являются три похожих друг на друга вытянутых, как по команде смирно, термометра, каждый из которых отмечен своей буковкой: «К», «У» и «Д» первый сейчас не показывает ничего из ряда вон выходящего: «+12». Третий тоже не удивляет своим значением, которое уже вторые сутки не меняет своего значения: «+ 96», зато второй, с самого первого взгляда на него, приводит меня в дикий ужас: «-29». Да при таком морозе ни одна живая душа не сможет прожить и трёх часов без укрытия, не получив при этом никаких серьёзных болячек, которые будут аукаться после всю жизнь до гроба! Буквы на термометрах кстати расставлены не случайным образом «по моему хотению». Каждая из них имеет своё значение. Самая страшная для меня буква – У. Потому что в такой мороз ни один, даже самый отъявленный морж, не захочет оставаться посреди тайги на «улице». Другие же обозначения не так страшны, хоть внутри «двигателя» человек не протянет, даже близко столько же, как при морозе в почти тридцать градусов, всё же оказаться прям внутри него у меня шансов меньше, чем в тайге. Последняя же, по совместительству самая привычная и знакомая мне буква – К. Обозначает моё окружение – Кабину товарного поезда.

      Сейчас, я вынужденно работаю на стареньком, ещё советских времен, составе. Прямоугольная кабина многотонного чуда техники выкрашена в темно зеленый цвет, прочерчена двумя красными полосами и одной, расположенной выше двух прежних, жёлтой. Прямо под этой полосой, сбоку, ближе к началу вагонов, белым, трафаретным шрифтом располагается надпись, приводящая в ужас любого человека, связанного с железнодорожными путями или таратайками, колесящими по ним: «Машинист работает в одно лицо».

      Такие же бесчисленные, как и деревья, шпалы, вырезанные из павших, под топорами и бензопилами дровосеков, собратьев лежат прямо под стучащими и грохочущими колесами, которые издают характерное постукивание, при перелете с конца одной рельсы на другую, и простилаются вдаль, к горизонту, становясь всё мельче и мельче, и лежа всё ближе и ближе друг к дружке, пока не превратятся в бесцветную, не имеющую размеров, точку там, где небо встречается с землёй.

      Эту железную дорогу, самую длинную, кстати, в мире, построили более 120 лет назад и до сих пор она является главным связным звеном между двенадцатью часовыми поясами страны. Две рельсы, исчерченные деревянными шпалами и вбитые в промерзшую землю рабочими, изнеможенными от непрекращающегося десятилетиями труда.

      Прямо сейчас тысячетонный локомотив, управляемый одним лишь мной, едет не по основной магистрали, а по придатку, построенному специально в обход всех остановок, для перевозки седьмого и шестого типаовопасных грузов.

      На счёт груза. Я не знаю, что везу. Когда незнакомый человек вручал мне контракт, он сказал, что «груз» должен прибыть во Владивосток не позднее следующего месяца, что поезд не должен останавливаться почти никогда и что работа будет хорошо оплачена.

      По документам сейчас я везу десять вагонов, загруженных углём, но де факто похожие коробки мои глаза не видели за все десять лет стажа работы машинистом. Платформа ничем не отличается от обычного угольного резервуара, но на ней не стоит привычная глазу прямоугольно сваренная конструкция. На ней в гордом одиночестве стоит восьмиугольный, выкрашенный в матовый серый свинцовый конструкт. Когда я согласился на перевозку странного груза меня насторожили, что восемь «полностью загруженных», как выразился мой работодатель вагонов находятся под круглосуточным наблюдением, и что лапать их, бросать на них взгляды, и тем более, вскрывать их, чтобы узнать содержимое, запрещается под угрозой незамедлительной смерти. Так что единственное,