Окруженные тьмой. Алексей Винокуров

не дали. И если бы Петровичу, как любому гуманисту, оказать уважение, привести резоны, да еще бы утюгом по нему горячим пройтись – прогнулся бы Петрович под изменчивый мир, прогнулся бы как миленький.

      Но Валера, как выяснилось, и не собирался его особенно-то уговаривать. Ты, сказал, нашему благородному собранию нужен не как человек, а как опарыш. Мы, сказал, на тебя капитана Серегина будем ловить. А когда он поймается, мы его – нет, не убьем и даже не покалечим. Когда он поймается, мы его перевербуем, чтоб на нашей стороне играл. А тебя, Петрович, мы попросту разжалуем в опарыши, и тебе придется с нами сотрудничать. И никаких тебе тогда льгот и преференций, так и знай.

      Но Петрович, конечно, не поверил этим словам – как это вы меня заставите быть опарышем?

      – Очень просто, – отвечал Валера. – Надавим. Потому что есть у тебя, старик, одно слабое место.

      – Какое это мое слабое место? – вскинулся Петрович. – Утюг на животе?

      – Нет, папаша, не утюг. Дочка – вот твое слабое место. И она у нас. А ты, старый дурак, сделаешь все, лишь бы ей вреда не причинили.

      И через минуту в комнату на самом деле вошла женщина, как две капли воды похожая на Катерину. Петрович, когда ее увидел, чуть в обморок не упал. Но все-таки быстро понял, что не она. Во-первых, дочка неделю назад со своим хахалем в США улетела – на гринкарту и постоянное место жительства. А во-вторых, вела она себя совсем не так, как Катька, хотя тоже звалась Катериной. Так что, может, это, конечно, и была дочь, но никак не его, Петровича. А чья именно – тут уж, как говорится, пес ее знает, или, говоря научно, располагает самой подробной информацией на этот счет.

      На такие его правдивые слова чужая Катя, как и следовало ждать, обиделась. Стала объяснять Петровичу, что это он сам и есть старый пес, и отец его – пес, и мать – псица, и бабушка – сучка… Это генеалогическое древо прервал Валера, который предложил тестю немного остыть и подумать над своим поведением. Потому что руки у них, темных, длинные, и этими самыми руками они смогут закопать Петровича в такие глубины земного шара, что никакая буровая установка не достанет.

      Напоследок Катя, желая обидеть, обозвала Петровича самой отвратной рожей, какую она в своей жизни видела.

      – Несогласный я с такими словами, – сердито отвечал Петрович. – Считаю свое лицо вполне пригодным для отображения в зеркале, а также… для любительской фотографии годится мое многострадальное лицо. Сэлфи там, и прочее остальное.

      Выслушав эту мудрость, достойную Сократа и Платона, Валера с Катей молча вышли из комнаты. А Петрович, наоборот, стал в ней обживаться. Поначалу его томили горькие мысли и страх перед будущим, но через пару часов он понял, как открывать встроенный в стену бар, и стало гораздо веселее.

      – Ну, будем здоровы! – говорил сам себе тесть и залпом выпивал стопочку. – Хух! Хорошо пошла…

      И наливал снова.

      – Ну, – говорил, –