Сплясать для Самуэлы. Хагит Гиора

во двор, громадный, пустейший.

      …Работник занят на втором этаже. Его вызовут.

      Поменьше спрашивать у персонала. Я помеха их занятости. Лучше не раздражать. Возвращаюсь, ищу розетку. А-а, вот она, занята под бочок-кипятильник… два краника! Здесь можно и холодной водицы напиться!

      Самуэла отводит портьеру ближнего окна. Открылась ниша – а там тейп! Чудно! Сейчас поставим диск, и музыка потащит за собою.

      Пробую. Тейп мертв, диск не крутится.

      – А какое ваше имя было раньше? Хагит – такого в России не бывает.

      – Агафья, Агафья, греки перевели Хагит в Агафью. Уф, незадача! Надо просить другой тейп. Заодно подыщу место, чтоб не мешать показом.

      – Да вы не мешаете, не мешаете! Вы родственница?

      – Между столами неудобно. Поищу подходящее место.

      …Кажется, здесь уже проходила. Кажется, уже несколько раз здесь проходила с тем же вопросом, искала подходящее место. Даже если в недрах заведения отыщется некто подходящий для поисков тейпа, даже если найдут звукоспособный прибор, всё равно неизвестно, закрутится диск или нет. А при входе предупредили: только до обеда. Оставшийся час-полтора уйдёт на хождения к будке и ожидания, они длятся, длятся… а время ужимается, как шагреневая кожа.

      Крутоплечий мужик в белой служебной куртке приспособляет коляску с подопечным на дощатый настил. Раздвинул окна-врата, проверил внизу между ними и коляской зазоры; ага, педали, сдвижная подставка для ног, рычажок управления… Сверил, вправил коляску, чтобы прошла свободно, бодро вывез постояльца наружу. Проскакиваю вслед обозреть окрестность.

      Кусты, деревья, скамья. Пустынность. Бурные заросли цветут у дальней решётки вдоль боковой улицы. Тихо. Возвращаюсь в старинный (для нового Израиля), высокий, вытянутый, как галерея, зал; хожу в нём как по кругу. И Геся не сводит прищура, ждёт прищучить меня в этом коридоре двоемыслия и двоесмыслия; какой-то пинг-понговый бред и всё на свету.

      Хватит проскоков меж Гесей, милицейской мигалкой, и Самуэлой. Брр, выпрыгнуть, выпрыгнуть. Но не порушить, не обидеть.

      Самуэла смотрит вопросительно. Где же нам с нею подходящее место?

      Над гладчайшим столом под куполом, нет, под каблуком-колпаком наблюдающих глаз заполняю полусферу всемирной прибауткой тари́м-пам-па́ра-па́ра («Я Чарли безработный…»). По ходу дела скромно верчу телесные свои части, укладываясь в шустрый повтор иврита:

      Мат’им, мат’им, мат’им ли?

      Бихлаль зэ лё мат’им ли8!

      Приплясываю, бубню… Внезапный прокол: а вдруг иврит моих физкультурных раздумий звучит им не как мне в моём израильском начале звучало «эбэ́на мат!9» – повсюду, по радио и по ТВ, на весь Израиль – свежо, занятно, даже элегантно-экзотично, как керамика Пикассо. Вдруг им это не махи-взмахи, физзарядочка на мате, не шахи-маты, когда шаху мат, не эбеновое дерево, а…

      О-о, игла занудства осознания, длиннющая! Ишь, размахалась!

      И тут же впадаю в русскоязычие.

      И что же нам подходит?

      Ни

8

Подходит, подходит, подходит мне?

Вовсе это мне не подходит!

9

Так звучит в Израиле популярное российское ругательство.