Жизнь как текст. История – автор – роман. Илона Якимова

со смертью. Есть невыразимая, болезненная зависимость от ощущения воскресения не персонажа, но человека. Вот он был, его не стало, и вот я запустила этот процесс вспять. Копаясь в летописях и исторических книгах, дешифруя прошлое, обжигаешься о чужие судьбы, приуменьшая тем самым боль собственных ран. Ему – новую жизнь, мне – возможность забыться. Хотя нет… мне, жадной – его новую жизнь, всё мне одной. Но и забавно понимать, что он через меня получил шанс вернуться.

      Цитату из Донна обычно приводят неполно, а она ведь точна и прекрасна:

      «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».

      Историческая проза дает мне то самое редкое чувство единства со всем человечеством, не изуродованное временными рамками. Исторический романист есть примерно везде и всегда – в каждом, чья смерть его умаляет, чья жизнь будоражит кровь. И если смоет край мыса, у меня есть средство поднять Атлантиду с морского дна – даже если колокол станет звонить по мне.

      Создавать или оживлять – чего требует именно ваш инстинкт демиурга? Как я могу отдать человека небытию, если он уже был? И разве сравнится с этим ощущением живого нерва придуманный персонаж? С персонажем фентези проще – он весь твой с потрохами, а герой исторического романа уже прожил свою жизнь так, как тебе, возможно, и не понравится, но ты должна влезть в его шкуру, понять, дать мотивацию абсолютно немотивируемым действиям. Вдвойне сложней с учетом того, что подлинной мотивации персонажа ты никогда не узнаешь. У героя исторической прозы, у подлинно существовавшего человека уже есть характер, с которым приходится считаться.

      Я не хотела бы встретиться в реальной жизни с героями моих книг. Но бесконечно любопытно их препарировать.

      Есть моменты, которые я уже не прочувствую, не проживу. Острота чувствительности и эмоциональная жадность во мне от природы выкручены на максимум – мне нужно понять, как всё устроено. Мне хотелось прожить максимально противоположную моей и главным образом мужскую жизнь. На момент встречи с подходящим персонажем мои степени свободы объективно были крайне ограниченны, а где-то и равны нулю – и я избрала нетривиальный способ расширения границ. Моей свободой стал третий граф Босуэлл, – свободой и безусловной любовью к жизни.

      Корни и ветви

      Жанр, которого нет

      Сам жанр исторического романа в своих границах темен – иные литературоведы полагают, что его нет. Лукач, например, утверждает, что «нельзя найти ни одной существенной проблемы ни в содержании, ни в форме, которая встречалась бы только в историческом романе». Оскоцкий в труде «Роман и история» вслед за Лукачем