Прокляты и убиты. Татьяна Уфимцева

змеевик и еще много чего. Все освящено и ошоптано баушкой Секлетиньей. Она те не то что понос, она хоть грыжу, хоть рожу, все заговорит. И еще брюхо терёт.

      Сергей. Брюхо-то кому?

      Рындин. Кому-кому. Не мне жа! Женшынам, конечно, чтоб ребеночка извести, коли не нужон.

      Шестаков. Берите вон табачку, ребята, у меня много.

      Булдаков. Закуривай, курачи, кто не курит, тот дрочи!

      Талгат. Ой-бай! Бызды кайдаэкелды…(Куда же нас завезли!)

      Шестаков. Че это он?

      Зеленцов. Жалуется.

      Булдаков. Э-эх… Я ковды кочегаром на Марее ходил…

      Шестаков. На какой Марии?

      Булдаков. На сестре Ленина.

      Шестаков. Чего?

      Зеленцов. Да пароход это, пароход. А ты че подумал? Ну, бля, потеха…

      Булдаков. Погоди, кореш. Так вот, на Марее в рейс отправимся, дойдем до первой загрузки – сразу закупаем корову для ресторана, рыбы пол-лодки… Еда – во! Пассажирок – во! Эх, жизнь была!

      Зеленцов. Целки попадались?

      Булдаков. Всякие попадались. Говорю же – роскошная жизнь!

      Зеленцов. Тоже мне роскошь, дровами пароход набивать! Я вот, сучий рот, и в мерзлоте вечной харч добывал, выпить добывал, когда и бабу.

      Булдаков. Мерзлоту долбать краше что ли?

      Зеленцов. Мерзлоту долбаешь под охраной, никто тебя не украдет, все бесплатное кругом. Удовольствия скоко!

      Васконян. Ложитесь здесь, Никовай, здесь от печки теплее.

      Зеленцов. На пол не свались, братва, простудите ливер!

      Рындин. И да будет благодать твоя на мне, Господи, яко огонь попаляй нечистые во мне силы…

      Булдаков. Где ты так навострился-то?

      Рындин. Навострисся, брат, коды усердие проявишь – баушка Секлетинья поперед себя поставит, чуть отвлекся – по затылку вмажет. Кроме того, баушка Секлетинья сказывала, что Бог для молитвы головы очищат, память укреплят, потому хрестьяне молитвы помнят.

      Васконян. Молитвы составляли вучшие умы и поэты Земли. Оттого они достигают сегца.

      Постепенно казарма угомонилась и затихла. Уснули не сразу, было тревожно оттого, что незнакомое все кругом, казенное, безрадостное. Тяжкие предчувствия томили молодых парней: зимой здесь будет еще хуже. А если так, скорей бы уж на фронт, там перед смертью все равны, все одинаково подвержены выбору судьбы. Так близко и так далеко от истины были эти молодые бойцы.

      Шпатор. А па-ааадье-омчик, служивые, па-аадье-омчик! Па-аадьемчик! Служба начинается, спанье кончается! Будем к порядочку привыкать, к дисциплиночке! Тебе, родной, отдельную команду подавать, памаш? Тут вам не у мамки на печи! Тут арьмия, памаш!

      Попцов. Товарищ старшина, я ж совсем хворый… Мне б в санчасть…

      Шпатор. Болеть в армию приехал, памаш? Не выйдет! Не выйдет! Па-ааторопись, служивые! Раздеваться до пояса, умываться снегом!

      Но того, что зовется снегом, здесь не было. Все вокруг испятнано