Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934. Александр Рупасов

[280], однако политические отношения были заморожены. Период осени 1930 – весны 1931 г. стал эпилогом десятилетних усилий обеспечить советские внешнеполитические интересы на основе сближения с ревизионистскими государствами[281].

      Расшатывание основ версальского миропорядка побудило его главного гаранта – Францию – искать способов нормализации отношений с СССР. Начатые в апреле 1931 г. советско-французские переговоры о политическом и коммерческом соглашениях привели к согласованию текста двустороннего пакта о ненападении и неучастии во враждебных комбинациях. Переговоры велись под аккомпанемент советских деклараций о «мирном сосуществовании стран, независимо от их социально-политического и экономического строя»[282], 10 августа 1931 г. в Париже был тайно парафирован договор о ненападении между СССР и Францией. Советское руководство видело себя на пороге грандиозного политического успеха: не сумев вбить клин между Польшей и ее восточноевропейскими партнерами, оно, казалось, смогло оторвать от Малой Антанты и Польши покровительствовавшую им великую державу. Расчет оказался иллюзорен: как доказала польская инициатива 23 августа, путь в Париж проходил если не через Бухарест и Прагу, то через Варшаву, Хельсинки, Ригу и Таллинн. Демарш польского посланника, заявившего, что правительство Польши считает продолжающимися переговоры с СССР о пакте ненападения, встретил резкое и единодушное неприятие руководства НКИД, с которым были склонны согласиться и находившиеся в Москве члены Политбюро. Вступление в переговоры с Польшей представлялось им авантюрой, способной разрушить традиционное взаимопонимание СССР с Германией, в июне 1931 г. подтвержденное протоколом о продлении срока действия Берлинского договора 1926 г. «Когда мы найдем это выгодным для себя, мы пойдем и на пакт с Польшей, вопреки Рапалло», писал Литвинов в Политбюро, но это время еще не пришло[283]. В августе 1931 г. советская дипломатия была как никогда близка к участию в наметившемся «концерте великих держав», предоставлявшем СССР возможность сближения с Францией при сохранении дружбы Германии и укреплении связей с Италией[284]. Переговоры с Польшей не только обещали внести разлад в постепенное налаживание такого широкого взаимопонимания, но и представлялись излишними: как констатировали руководители НКИД, на всем протяжении переговоров с Советами Франция не поднимала вопроса о подключении к ним своего главного восточноевропейского союзника[285].

      Эта внутренне уязвимая мотивация была разрушена категоричным вмешательством Сталина, следившим за происходящим из Сочи. Возможно, хуже, чем специалисты НКИД, представляя катастрофические последствия пакта с Польшей для советско-германских политических отношений, он, тем не менее, яснее других сумел понять неотвратимость прямых переговоров с Варшавой и бросить на чашу весов свой властный авторитет. «Дело это очень важное, почти решающее», – указал Сталин

281

Harvey L. Dyck. Op.cit. P.2I1.

282

См., в частности, наблюдения британского посла в Москве о «новой тенденции светской внешней политики» (E. Ovey to A. Henderson, desp., Moscow, 30.6.1931//DBFP. 2ad ser. Vol.VII. P.213), с которыми «абсолютно» согласился Литвинов (E. Ovey to A. Henderson, tel.(«very confidential»), Moscow, 27.7.1931//Ibid. P.216).

283

Записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу (копии членам Политбюро), 15.9.1931. Л. 253.

284

См. статью Б.Е.Штейна(?) «Пакт пяти?» (Известия. 22.8.1931) и комментарии польских и французского дипломатов (Uwagi о proekcie paktu pięciu (ref. A. Poninskiego), 25.8.1931. – AAN. Ambasada RP w Moskwie. T.26. S. 299–301), а также: Harvey L. Dyck. Op. cit. P. 240–241; H. Dirksen to Auswärtiges Amt, polit. report, Moscow, 11.3.1933//DGFP. Ser. C. Vol.I. P. 145.

285

Записка Н.Н. Крестинского Л.М. Кагановичу, 2.9.1931. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. IL21. Д. 63. Л. 656.