Богатыриада, или В древние времена. Борис Давыдов

а лежал, бедняга, набираясь сил и размышляя о невеселой своей доле.

      Плакали, убивались отец и мать Ильи: вместо помощника, утешения и опоры в старости, получилась этакая колода (во всех смыслах). Одно горе и никакой пользы! Не спешите осуждать: крестьяне испокон веку были людьми практичными да расчетливыми. Особенно в нашем климате, к сентиментальности и безделью не располагающем.

      Ребятишек рожали, сколько Бог даст: кто-то помрет, а кто-то и уцелеет, подрастет и делом займется, отцу с матерью поможет, работы-то всегда непочатый край. Овечку или хрюшку кормили, ухаживали, тряслись над нею, будто над ребенком малым, а сами прикидывали, как поздней осенью, когда подрастет и мясца нагуляет, пустят ее под нож. Не от жестокосердия, а исключительно из-за суровой необходимости. Как много столетий спустя выразился один умник с пышной кучерявой бородой, «бытие определяет сознание». (Правда, он-то вовсе не трудился, а жил на денежки друга своего и соратника, потому, наверное, и взбрела ему в голову чушь, будто на чужого дядю, то есть общество, можно работать с таким же усердием, как на самого себя.) Так что родителям Муромца оставалось только вздыхать да горестно пожимать плечами, задаваясь вопросом: «За что такая напасть свалилась?!»

      Но тут, слава богу, в которого уверовал всем известный князь Владимир, посетила их деревеньку делегация тз трех калик перехожих. Мало того, постучались они в тот самый дом, где жили родители Муромца со своим обездвиженным отпрыском. Да в тот момент, когда отец с матерью отсутствовали, работая в поле. Дождавшись ответа: «Входите!», заглянули внутрь, поводили головами, скорбно насупились, вдохнув несвежего воздуху – а откуда же ему быть свежим, если в жилище тридцать три года обитает парализованный инвалид? – и попросили воды. Причем не из бадейки, а из колодца. Или из родника… Не упомнишь за давностью лет. Сходи, мол, детинушка, поухаживай за гостями.

      Иной инвалид оскорбился бы и по матушке послал, чтобы над убогим не смеялись. Или разревелся бы от жгучей обиды. А Илья нрав имел смиренный, потому сдержал себя и ответил с вежливым укором:

      – Что же вы, волки позорные, над обезноженным насмехаетесь? Аль совсем стыда не имеете? Аль вам в самые очи плюнешь – все божья роса?!

      (В разных летописях утверждается, будто вместо глагола «плюнешь» использовалось более крепкое и образное выражение, но мы люди воспитанные и потому эту версию отринем.)

      Тут уж и калики перехожие могли бы осерчать и поучить невежу посохами, наплевав на его ограниченные возможности. Благо, времена были суровые. А они всего лишь повторили свою просьбу насчет водицы. Да так внушительно, что до Ильи дошло: если не послушается, могут побить. И не исключено, что даже ногами! Надо хотя бы попытаться, а там пусть сами увидят, что он и впрямь не то что ходить, а и встать не может…

      Попытался… и встал. И сразу же упал в обморок от потрясения. Если бы расшиб при падении еще не буйную головушку о край дубового стола – не было бы никаких легенд и прочих героических былин.

      Но – обошлось…

      Пришел в себя тридцатитрехлетний детинушка, медленно и осторожно поднялся, боясь поверить в чудо. Постоял на «своих двоих», расплывшись в ликующей улыбке, сделал пару крохотных шажков, поморгал, затем с размаху хлопнул по щеке, стараясь убедиться, что не спит. Поморщился от боли (силушка в руках была немалая, видимо, для того, чтобы уравновесить немощь нижних конечностей), всхлипнул и вымолвил… Вот тут разрешите не уточнять, что именно. Как очень хорошо сказал по схожему поводу великий писатель Гоголь: «Русский человек, да еще и в сердцах». Сильное душевное волнение, знаете ли, способствует. Хоть все случилось не от испуга и злости, а от радости великой.

      – Ты не погань уста словом матерным, орясина, а топай за водой! – с притворной суровостью вымолвил старший из калик. – Сколько просить можно? Аль стимул нужен? – И многозначительно потряс посохом.

      Значение слова «стимул» Илье было неведомо, но он понял: надо повиноваться, старец суровый, шутить не любит. И, не споря, пошел то ли к колодцу, то ли к роднику, позабыв взять бадью. Чувства беднягу переполняли… Не укажи ему гости на оплошность, долго потом голову ломал бы: а в чем ее нести, эту самую воду?

      Слезы текли ручьем, из груди вырывались клокочущие всхлипы, а глаза сияли безумным блеском. Соседи, собаки и кошки благоразумно шарахались в стороны, прятались в кустах и зарослях лопухов, инстинктивно почуяв, что это чудо не к добру. Даже корова, мирно пощипывавшая травку на лужке, округлила свои глаза, отчего они стали еще глупее, и едва не плюхнулась на «пятую точку».

      Муромец в эти мгновения искренне любил весь божий свет со всеми его обитателями, оптом и в розницу. И очень хотел сотворить кому-то добро. От всей души своей, еще не богатырской.

      – Какое вам доброе дело сделать?! – истошно воззвал он, оглянувшись по сторонам.

      – Свят-свят-свят… – донесся из зарослей перепуганный хоровой шепот, вперемешку со стуком зубов. Собаки завыли особо пронзительно и тоскливо.

      – Может, помочь чем? – допытывался исцеленный бородач, потрясая трехведерной бадьей. – Может, кто вас обижает? Так вы только укажите: глаза ему натяну… – и