Некуда. Николай Лесков

горевшими перед фамильными образами в дорогих ризах; письменный стол, обитый зеленым сафьяном с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки с хрусталем и несколько кресел. Пол этой комнаты был весь обит войлоком, а сверху зеленым сукном.

      Затем шел большой зал, занимавший средину домика, а потом комната матери Манефы и столовая, из которой шла узенькая лестница вниз в кухню.

      Мать Агния ввела своих дорогих гостей прямо в спальню и усадила их на кушетку. Это было постоянное и любимое место хозяйки.

      – Чай, – сказала она матери Манефе и села сама между девушками.

      – Давно мы не видались, детки, – несколько нараспев произнесла игуменья, положив на колени каждой девушке одну из своих белых, аристократических рук.

      – Давно, тетя! шесть лет, – отвечала Лиза.

      – Да, шесть лет, друзья мои. Много воды утекло в это время. Твоя прелестная мать умерла, Геша; Зина замуж вышла; все постарели и не поумнели.

      – Зина счастлива, тетя?

      – Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет не успеет.

      – Сестра вспыльчива.

      – Взбалмошна, мой друг, а не вспыльчива. Вспыльчивость в доброй, мягкой женщине еще небольшое зло, а в ней блажь какая-то сидит.

      – А он хороший человек?

      – Так себе.

      – Умный?

      – Не вижу я в нем ума. Что за человек, когда бабы в руках удержать не умеет.

      – Так они несчастливы?

      – Таким людям нечего больше делать, как ссориться да мириться. Ничего, так и проживут, то ругаясь, то целуясь, да добрых людей потешая.

      – А мама? Папаша?

      – Брат очень состарился, а мать все котят чешет, как и в старину, бывало.

      – А сестра Соня?

      – С год уж ее не видала. Не любит ко мне, старухе, учащать, скучает. Впрочем, должно быть, все с гусарами в амазонке ездит. Болтается девочка, не читает ничего, ничего не любит.

      – Вы, тетя, все такие же резкие.

      – В мои годы, друг мой, люди не меняются, а если меняются, так очень дурно делают.

      – Отчего же дурно, тетя? Никогда не поздно исправиться.

      – Исправиться? – переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: – ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал и себе, и людям и не исправлялся в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.

      – Будто уж все такие лживые, тетя, – смеясь, проговорила Лиза.

      – Не все, а очень многие. Лжецов больше, чем всех дурных людей с иными пороками. Как ты думаешь, Геша? – спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.

      – Не знаю, Агния Николаевна, – отвечала девушка.

      – Где тебе знать, мой друг, вас ведь в институте-то, как в парнике, держат.

      – Да, это наше институтское воспитание ужасно, тетя, – вмешалась Лиза. – Теперь на него