Божедомы. Николай Лесков

тому, что ей об уме моем кем-то сказано.

      – Тебя, говорят, раскольников учить прислали?

      – Да, – говорю, – между прочим имелась в виду и такая цель в моей посылке.

      – Полагаю, – говорит, – дураков учить все равно, что мертвых лечить.

      Я отвечал, что не совсем их всех дураками разумею.

      – Что ж ты, умными их считая, сколько успел их на путь наставить?

      – Нимало, – говорю, – ничего еще не могу успехом похвастать, а теперь и еще того менее надеюсь, потому что контроль некоторый за мною учреждается, и руки мои будут связаны, а зло будет расти.

      – Ну, зло-то, – отвечает, – какое в них зло? – так себе дураки божьи. – Женат ты или вдов?

      Я говорю: женат.

      – Ну, если Бог детьми благословит, то привози ко мне крестить, я матерью буду.

      Я опять поблагодарил и, чтобы разговориться, спрашиваю:

      – Ваше превосходительство, верно, изволите любить детей?

      – Кто же, – говорит, – путный человек детей не любит? – их есть царствие Божие.

      – А вы, – говорю, – давно одне изволите жить?

      – Одна, отец; одна и давно я одна, – проговорила она вздохнувши.

      – Это, – говорю, – тягостно довольно.

      – Что это?

      – Одиночество.

      – А ты разве не одинок?

      – Как же, – говорю, – у меня жена.

      – Что ж, разве так жена все понимает, чем ты можешь поскорбеть и поболеть?

      – Я, – говорю, – женою счастлив моею и люблю ее.

      – Любишь, – отвечает, – сердцем, а помыслами души все-таки одинок стоишь. Всяк, кто в семье дальше братнего носа смотрит, одиноким себя увидит. А я вот сына-то и того третий год не видала. Это скучно.

      – Где же, – говорю, – ваш сын теперь?

      – В Польше полком командует.

      – Это, – говорю, – теперь дело доблестное.

      – Не знаю, – говорит, – как тебе сказать, сколько в этом доблести; а по-моему вдвое больше в этом меледы: то поляков нагайками стегают, то у полек ручки целуют. Так от безделья рукоделье им эта Польша.

      – А все же, – говорю, – они по крайней мере удерживают поляков, чтобы они нам не вредили.

      – Ни от чего они их, – отвечает, – не удерживают, да и нам те полячишки-то поганцы не страшны бы, когда б мы сами друг друга есть обещанья не сделали.

      – Это, – говорю, – осуждение вашего превосходительства кажется как бы сурово несколько.

      – Ничего, – отвечает, – нет в правом суде сурового.

      – Вы же, – говорю, – сами, вероятно, изволите помнить двенадцатый год: сколько тогда единодушия явлено.

      – Как же не помнить! – отвечает. – Я сама вот из этого окна видела, как казачищи, что пленных водили, моих мужиков грабили.

      – Что ж, это, – говорю, – может быть, что такой случай и случился, репутации казачьей не отстаиваю; но все же мы себя отстояли от того, перед кем вся Европа ниц лежала.

      – Да, случилось, – говорит, – Бог да мороз помогли, так и отстояли.

      Отзыв сей, сколь