ТриАда. Юрий Леон

эпитетами можно «наградить» душу каждого человека, можно сказать, невесть откуда слетевшую и, беспечно странствуя по мирам, в конце концов, вляпавшуюся по самое «дальше некуда» в рутину земной жизни.

      Но, по справедливости, и в больнице не всё было столь печально. В противоположном её крыле обессиленные родами, но счастливые матери прижимали к груди малышей, которые своим криком заявляли протест окружающему миру и одновременно прославляли первые минуты светлого дня предназначения, пискляво оплакивая и воспевая свою новую и такую разную будущую судьбу.

      Между тем, недвижность жизненных процессов временами отключала лежащего «странника по мирам» и от действительности, и от осмысления происходящего. Он не мог вспомнить где и кто он на самом деле. И это было ему, в общем-то, безразлично. Приходя в себя, он видел, как монотонно струился свет сиреневых софитов. Сквозь тягучую звуковую муть, в колеблющемся разорванном настоящем, как бы вплывало и проявлялось над ним озабоченное лицо, закрытое бактерицидной маской.

      С потерями сознания из сердца тонкими струйками утекал сок жизни, и с ним иссякало желание бороться за былую упругость и силу тела. Одеревеневшие мышцы лица заострили черты в неподвижно-монументальный бледный горельеф. В амплитуде колебаний света и круговращении разворачивающейся панорамы событий, в голове воцарялся интеллектуальный хаос пульсирующей иррациональности. Редкие мысли в пугающем круговороте срывались с орбит и улетали в прелую бурую пустоту небытия, не цепляясь, как раньше, разноцветными картинками и веселыми мартышками за ветки сознания.

      Изредка, трудно и медленно выплывая из вязких глубин, он отстраненно наблюдал операционную палату в обилии света, деловой молчаливости и аптечных пузырьков, поблескивавшую намытым кафелем, заставленную приборами, ампулами, штативами и очень остро чувствовал едкий запах лекарств.

      В потоке прожекторов взгляд фиксировал склоненную фигуру хирурга, будто светящуюся собственным светом в рефракторном ореоле люминесцентных ламп. Под шапочкой врача, холодно поблескивало зеркальце, похоже на специфическую звезду в сказочном лбу «царевны-лебедь».

      Пронзительные волны замутнённой ясности длились не дольше мгновений. Огни размытой акварели затухающей реальности тускнели. В чистой зеркальной поверхности рампы слабеющим взором он ещё видел белые одежды и покровы стола. Но ощущение присутствия чувственно сужалось. Вначале до рамки неглубокой перспективы, потом до круга, потом до точки, которая внезапно полыхнула вспышкой ясного золотистого света. Шум стих. Слова замёрзли в сознании и не доносили, и не несли информации. Светлые очертания белых одежд волнами расплылись и померкли вовсе. Затем наступило тягостное безмолвие мрака.

      Над входом операционного бокса отстраненно, одиноко и ярко алела лампа, маяком зовущая из больничного антуража в монотонно гудящий, тягучий и черный проем. Скручиваясь