Я остаюсь здесь. Марко Бальцано

что вы только тут забыли, в Куроне? – хитро улыбался он, будто не понимает.

      – Город путал мои мысли, – отвечала Анита, разглядывая свои руки.

      Лоренц внушал мне уважение. Он всегда носил коричневый жилет, и даже дома на нем был галстук-бабочка. В погожие дни он приглашал нас куда-нибудь поесть. Я искала отговорки, говоря, что у меня много работы по дому, но он настаивал, и в конце концов я вас одевала, и мы шли ужинать. С Эрихом они обсуждали политику и другие темы, которые я с трудом понимала. Единственное, что я могла понять, так это то, что, по мнению Лоренца, Германия спасет весь мир. Мы с Анитой шли немного позади. Она могла говорить о вас часами, старалась изучить ваши характеры, постоянно спрашивала меня, что я думаю о вашем будущем, но я никогда не знала, что ей ответить. Она восхищалась твоей кожей, белой и гладкой, как фарфор.

      Я тоже спрашивала, зачем они приехали в Курон. И тогда она рассказывала, как много лет следовала за мужем по Европе, но устала и больше не хочет такой жизни. Когда она говорила о своем прошлом, ее лицо накрывала тень печали, и потом она молчала целыми минутами. Или говорила:

      – Постоянно путешествуя, я так ни с кем и не подружилась, – и досадливо морщилась. О детях, которых у них не было, я не решалась спросить.

      Михаэль был крепышом, рос прямо на глазах. В одиннадцать лет он был точной копией Эриха. Он совершенно потерял интерес к школе и часто, вместо того чтобы идти на уроки, убегал в поля. Когда я ругала его, Лоренц вставал между нами и говорил, что Михаэль все делает правильно.

      – Итальянская школа – полнейшее похабство, где учат только превозносить дуче. Куда лучше научиться обрабатывать землю, – бубнил он своим низким голосом.

      Мне приходилось прикусывать язык, чтобы не нагрубить ему. Я не спала по ночам, думая о том, что Михаэль не ходит в школу, мне казалось, что он растет как дикий зверек. Эриха же это совершенно не беспокоило. Он брал его в поле, объяснял, как сажать картофель, сеять ячмень и рожь, как стричь овец и доить коров. Или же папа брал его с собой на работу – он дождаться не мог, чтобы передать кому-то свое ремесло.

      Ты же, напротив, ходила в школу с удовольствием, хорошо говорила по-итальянски. Вечером ты садилась верхом на Эриха, закрывала ему глаза руками и угадывала какую-нибудь его мысль, а он просил тебя ее перевести. Он щекотал тебя своими узловатыми мозолистыми руками, подбрасывал в воздух, и комната наполнялась веселыми криками. Однажды ты вернулась домой с хорошими оценками и, радостно размахивая тетрадкой перед моим носом, сказала:

      – Мама, когда я вырасту, я тоже стану учительницей, ты рада?

      На днях я нашла старую размытую фотографию, цвета сепии, неумело приклеенную к листу, по-видимому, вырванному из дневника. Думаю, ее сделал Лоренц. На ней Михаэль крепко обнимает меня. Ты же обнимаешь Эриха.

      Папа сказал мне, что больше не может ходить в мастерскую, его сердце не выдерживает ежедневной поездки на велосипеде до Резии. Поэтому я начала ходить туда сама: у меня все еще не было работы, и я больше не занималась тайным