Сны Николая Закусина. Екатерина Соловьева

номер 62 думал: «Дурак был. Убили бы сразу и дело с концом».

      Петрович слушал спокойно, не перебивал. И Николай продолжал.

      Он рассказывал, как у них отобрали сапоги и форму. Голышом загнали в баню-вошебойку и выдали какое-то тряпьё. А вместо обуви – деревянные башмаки, скользкие – не сбежишь в них никуда. И повесили на шею железный жетон на шнурке. Как хозяева рабам вешали. Это потом ему объяснили, зачем на жестянке перфорация: подохнешь – так отломают кусок и в зубы тебе сунут, чтобы в случае чего ясно было, какому лагерю принадлежишь.

      – А самое поганое, – негодовал Николай, – я там больше не Николай Закусин. Даже не воентехник второго ранга! Я – номер «Цвай-цвай-фюнф-цвай», понял? То есть две тысячи двести пятьдесят второй. И обязан отзываться на эту пакостную кличку на каждой перекличке утром и вечером. Кричать «Хиа!» новым хозяевам, то есть «Здесь!» Сначала-то я замешкался, недостаточно быстро отозвался. Охранник меня так дубинкой избил, что я кричал эти «Цвай-цвай-фюнф-цвай»…

      Петрович вложил на стол свёрток вощёной бумаги, вынул из него шаньги, нарезал колбасу.

      – Да… И еда… – Николай глянул на угощение и сглотнул. – Я видел, как за еду дрались. Немцы буханку хлеба кинули и кино на плёнку снимали, как пленные хоть кусок пытаются ухватить…

      Он не выдержал, сжевал колбасу и холодную шаньгу. Прикрыл глаза. Заговорил тихо, скороговоркой:

      – А потом, осенью, ты понимаешь, пришли эти, в чёрных шинелях. С молниями на нашивках. Эсэсовцы. Ходили по лагерю и пальцем в перчатке тыкали – этого, этого и этого. И людей забирали. А обратно они приходили на себя не похожи: кто хромал, у кого зубы выбиты… а кто и вовсе не возвращался. И заговорили, что евреев ищут, комиссаров. Что за каждого выданного комиссара – паёк в награду…

      Николай замолчал, пытаясь подобрать слова для неописуемого.

      – Людей группами куда-то увозили. Помногу. Пропадали сержанты. Политруки. Связисты. Никто не возвращался. А в лагере этом на допрос всех подряд таскали. Всех, за кого пайком предателям заплатили… За тарелку супа людей этим гадам выдавали, представляешь?! Яша Игнатов сразу имя сменил. Сёма Кучер – тоже. Моё взял. Мне что – не жалко… лишь бы он с нар встал, ведь три дня кровью в бараке плевал, бедняга! Евреев Шевчука и Каца в нужнике спрятали, они тоже имена сменили.

      Николай допил чай и наконец выдохнул. Он поднялся и глянул в окно будки. На улице занимался рассвет. Розовые облака свежими пионами расцветали на горизонте. Николай всё ещё кипел от негодования, но с рассказом кошмарный сон постепенно отступал, уходил вместе с летней ночью.

      – Жениться тебе надо, Николай, – скрипуче протянул Петрович. – А про сны такие не говори никому. Не тревожь семью. У мачехи твоей дети малые…

      Николай замер и посмотрел на Петровича так, будто увидел первый раз в жизни.

      – Не говори, не надо, продолжал тот, подливая