Одна сверкающая нить. Салли Колин-Джеймс

голуби.

      Клубится рой переливающихся снежинок. Лючия разводит руки в стороны и кружится, снежинки целуют ей лицо, теряются в темных локонах.

      – Летом пой, зимой танцуй! – восклицает Лючия.

      Я дрожу под тонким плащом, и она притягивает меня к себе, растирает спину, шепчет на ухо:

      – Хочешь увидеть красоту снежинки – выходи на мороз.

* * *

      На площади Санта-Мария-Новелла мы восхищаемся великолепным фасадом церкви. Когда-то непримечательный, теперь он сверкает замысловатыми узорами из ярких квадратов, розеток и завитков на зеленом и белом мраморе.

      – Леон Баттиста Альберти – мастер пропорциональности, – произносит Лючия, как будто я должна запомнить. – Видите, длина основания равна высоте?

      Она отмечает линии фасада пальцем.

      – А завитки – уловка, чтобы отвлечь от диспропорций.

      Даже мама в восторге.

      Облака отступают, и на фасад падает солнечный свет; от белизны мрамора и блеска свежего снега мы щуримся.

      – Что такое белый цвет? – спрашиваю я, и у меня в голове вспыхивает необычная искра.

      – Дурацкий вопрос для девочки, – говорит мама.

      – А если бы спросил мальчишка, то умный? – улыбается Лючия.

      – К чему вообще такие вопросы? – хмурится мама. – Еды на столе от них не прибавится.

      – Для художника вполне подходящий, – возражает Лючия. – Когда дело касается живописи, понимать значение белого важно. Он заряжает холст энергией и либо вдохновляет, либо портит. Начало определяет результат!

      Мама фыркает.

      – Тебе что, не нравится, что дочь способна мыслить? – спрашивает Лючия и добавляет, толкая мать локтем: – Вряд ли разум достался ей от отца.

      И хотя мать прикрывает рот платочком, я вижу, как она расплывается в улыбке.

      По дороге домой даже мама будто восстановила силы, возможно полагая, что Babbo уже ушел в таверну. Мы втроем идем рука об руку, обсуждая лучший рецепт кантуччи, сладкого печенья с орехами, которое едят, макая в вино. «Пекла бы его дважды в день!» «Или один раз подольше и быстро остудила!»

      Внизу тишина. Мы поднимаемся по лестнице в кухню, открываем дверь, и нас обдает теплым воздухом.

      Отец сидит за столом с салфеткой на шее, зажав в кулаках ложки, и ждет обещанного пирога.

      – Тут только свиней кормить, – говорит он, проводя кулаком по муке, левый глаз у него закрыт, и это значит, что он уже пьян.

      Руки и ноги у меня немеют, и я вижу, как углубляются на лице матери морщины.

      Я выхожу вперед, загораживая мать.

      – Ci penso io. Я сама разберусь.

      Отец вскакивает и бросает деревянные ложки. Они ломаются и падают со стола на пол.

      – И всего-то попросил яблочного пирога.

      Он поднимает стул и запускает им в стену. Стул с треском раскалывается, ножка летит назад, и отец хватает ее и бросает в огонь.

      Раньше я гордилась, когда другие говорили, какой сильный у меня отец. Как он боролся с вепрем, оставившим ему на бицепсе рваный шрам.

      Мать отшатывается от стола. Лючия наклоняется к сумке, вытаскивает горшочек