Огнем и мечом. Генрик Сенкевич

бровями и парою таково же обвислых льняного цвета усищ, однако при этом было столь открыто, столь искренно, словно лицо ребенка. Помянутая обвислость усов и бровей сообщала литвину вид одновременно озабоченный, печальный и потешный. Он казался человеком, которым все помыкают, но Скшетускому понравился с первого взгляда за эту самую открытость лица и ладную воинскую экипировку.

      – Пане наместник, – сказал тощий шляхтич, – значит, ваша милость от господина князя Вишневецкого?

      – Точно.

      Литвин благоговейно сложил руки и возвел очи горе:

      – Ах, что за воитель это великий! Что за рыцарь! Что за вождь!

      – Дай Боже Речи Посполитой таких побольше.

      – Истинно, истинно! А не можно ли под его знамена?

      – Он вашей милости рад будет.

      Тут в разговор ввязался Заглоба:

      – И заимеет князь два вертела для кухни: один из этого сударя, другой из его меча; а может, наймет вашу милость заплечных дел мастером или повелит на вашей милости разбойников вешать. Нет! Скорее всего, он сукно мундирное станет тобою мерить! Тьфу! Ну как тебе, сударь, не совестно, будучи человеком и католиком, ходить длинным, словно serpens[14] или басурманская пика!

      – Слухать гадко, – терпеливо сказал литвин.

      – Как же, сударь, величать вас? – спросил Скшетуский. – Когда вы представились, пан Заглоба так вашу милость подъедал, что я, прошу прощения, ничего не смог разобрать.

      – Подбипятка.

      – Сбейнабойка.

      – Сорвиглавец из Мышикишек.

      – Чистая умора! Хоть он мне и вино ставит, но если это не языческие имена, значит я распоследний дурень.

      – Давно ваша милость из Литвы?

      – Вот уж две недели, как я в Чигирине. А узнавши от пана Зацвилиховского, что ты, сударь, тут проезжать будешь, дожидаюсь, чтобы с твоею протекцией князю просьбу свою представить.

      – Но скажи, ваша милость, потому что очень уж мне любопытно, зачем ты этот меч палаческий под мышкой носишь?

      – Не палаческий он, сударь наместник, а крыжацкий; а ношу его – ибо трофей и родовая реликвия. Еще под Хойницами служил он в руце литовской – вот и ношу.

      – Однако махина нешуточная и тяжела, должно быть, страшно. Разве что оберучь?

      – Можно и оберучь, а можно и одною.

      – Позволь глянуть!

      Литвин вытащил меч и подал Скшетускому, однако у того сразу же повисла от тяжести рука. Ни изготовиться, ни взмахнуть свободно. Двумя еще куда ни шло, но тоже оказалось тяжеловато. Посему пан Скшетуский несколько смешался и обратился к присутствующим:

      – Ну, милостивые государи! Кто перекрестится?

      – Мы уже пробовали, – ответило несколько голосов. – Одному пану комиссару Зацвилиховскому в подъем, но и он крестное знамение не положит.

      – А сам ты, ваша милость? – спросил пан Скшетуский, оборотившись к литвину.

      Шляхтич, точно тростинку, поднял меч и раз пятнадцать взмахнул

14

Змея (лат.).