Огнем и мечом. Генрик Сенкевич

дурак, спрашиваю, из какой ты деревни идешь?

      – Не знаю, пане, я дiд. От, мы голые, ночью мерзнем, а днем жалостливых людей ожидаем, чтоб наготу нашу прикрыли да накормили, мы ж голодные!

      – Слышишь, холоп, отвечай, про что спрашиваю, не то прикажу повесить.

      – Я нiчого не знаю, пане. Коли б я що, або що, або будь що, то нехай менi – от що!

      Видно было, что дед, толком не понимая, кто его расспрашивает, решил ничего толком и не отвечать.

      – А в Разлогах ты был, где князья Курцевичи живут?

      – Не знаю, пане.

      – Повесить его! – крикнул Скшетуский.

      – Був, пане! – закричал дед, видя, что дело принимает нешуточный оборот.

      – Что же ты там видел?

      – Мы там пять ден как были, а потом уж в Броварках слыхали, что туда лицарi прийшли.

      – Какие рыцари?

      – Не знаю, пане! Один каже – ляхи, другий каже – козаки.

      – В седло! – крикнул татарам Скшетуский.

      Отряд помчался. Солнце вот-вот собиралось закатиться, как в тот день, когда наместник, повстречав Елену с княгиней на дороге, ехал рядом с ними возле Розвановой кареты. Кагамлык в точности так же отсвечивал пурпуром, день отходил ко сну еще более тихий, погожий, теплый. Однако тогда пан Скшетуский ехал переполненный счастьем и пробуждавшимися нежными чувствами, а теперь мчался, как проклятый на муки вечные, гонимый вихрем тревоги и дурных предчувствий. Отчаяние кричало в его душе: «Это Богун ее умыкнул! Ты ее больше не увидишь!» – а голос надежды ободрял: «Это князь! Спасена!» И голоса эти так терзали его, что разве сердце не разрывали. Всадники мчались, погоняя терявших силы лошадей. Минул час и другой. Вышел месяц и, поднимаясь в вышину, становился бледнее. Кони покрылись мылом и тяжко всхрапывали. Влетели в лес, он промелькнул как молния; влетели в яр, за яром – сразу же – Разлоги. Вот-вот, и судьба рыцаря будет решена. А ветер скачки между тем свистит у него в ушах, шапка свалилась с головы, конь под ним постанывает, словно бы сейчас падет. Еще мгновение, еще рывок, и яр отворится. Вот! Вот!

      И вдруг страшный, нечеловеческий вопль вырвался из груди пана Скшетуского.

      Усадьба, сараи, конюшни, овины, частокол и вишневый сад – все исчезло.

      Бледный месяц освещал косогор, а на нем – черные пепелища, переставшие уже и дымиться.

      Никакой голос не нарушал беззвучья.

      Пан Скшетуский безмолвно остановился у рва, руки лишь к небесам протянул, глядел, взирал и кивал как-то странно. Татары придержали коней. Он спешился, нашел остатки сожженного моста, перешел ров по продольному бревну и сел на камень, лежавший посреди майдана. Затем он стал осматриваться, словно человек, который оказался впервые в каком-то месте и намеревается освоиться. Сознание покинуло пана Скшетуского. Он не издал даже стона. Спустя минуту, уперев руки в колени и свесив голову, он сделался неподвижен, и могло показаться, что он уснул, а если не уснул,