Огнем и мечом. Генрик Сенкевич

далеко.

      Повозки двинулись, и старая княгиня заговорила снова:

      – Давно, ох давно миновали добрые для нас времена. На Волыни да на Литве есть еще Курцевичи, которые и жолнеров наемных держат, и во всем по-господски живут, только они кровных своих, какие победнее, знать не хотят, за что Господь с них и взыщет. У нас же прямо-таки нужда казацкая, и вы, судари, должны нам ее простить, а что ото всей души предложено будет, принять с открытым сердцем. Я с пятью сыновьями сидим на одной деревеньке да на десяти с лишним слободках, а притом еще и оную барышню опекаем.

      Слова эти наместника удивили, ибо в Лубнах он слышал, что Разлоги были немалым шляхетским имением и принадлежали некогда князю Василю, отцу Елены. Однако поинтересоваться, каким образом перешли они в руки к Константину и его вдове, он счел неуместным.

      – У вас, значит, любезная сударыня, пять сыновей? – вступил в разговор Розван Урсу.

      – Было пятеро, один в одного, – ответила княгиня. – Да только старшему, Василю, нехристи в Белгороде очи факелами выжгли, отчего он умом повредился. Когда молодые в поход уходят, я остаюсь только с ним да с панною, с которою одни хлопоты, радости же никакой.

      Высокомерный тон, с каким старая княгиня говорила о племяннице, был столь явен, что не ускользнул от внимания Скшетуского. В груди его закипел гнев, и он чуть было не сказал грубое слово, но брань замерла на устах, когда, взглянув на княжну, поручик при свете месяца увидел в глазах ее слезы…

      – Что с тобою, любезная барышня? Отчего плачешь? – тихо спросил он.

      Княжна не ответила.

      – Я не могу видеть твоих слез, – сказал Скшетуский и наклонился к ней, а заметив, что старая княгиня беседует с господином Розваном Урсу и не глядит в их сторону, продолжал допытываться: – Ради бога, скажи хоть слово, ибо, клянусь небом, я кровь и здоровье отдам, лишь бы тебя утешить.

      Внезапно поручик почувствовал, что кто-то из верховых так сильно теснит его, что кони чуть ли не боками трутся.

      Разговор с княжною прервался, а Скшетуский, удивленный и разозленный, поворотился к невеже.

      При свете месяца он увидел глаза, глядевшие дерзко, вызывающе и вместе с тем насмешливо.

      Страшные очи эти светились, точно волчьи глазища в темном бору.

      «Это еще что такое? – подумал наместник. – Бес или кто?» – и, глядя в упор в горящие зрачки, спросил:

      – А с чего это ты, сударь, конем напираешь и глазами меня буровишь?

      Всадник ничего не ответил, однако глядеть продолжал так же упорно и нахально.

      – Ежели темно, могу огня высечь, а ежели узка дорога, давай-ка в степь! – сказал наместник, повышая голос.

      Внезапно поручик почувствовал, что кто-то из верховых так сильно теснит его, что кони чуть ли не боками трутся.

      – А ти одлiтай, ляшку, од коляски, коли степ бачиш, – ответил всадник.

      Наместник, будучи человеком в решениях скорым, без лишних слов так сильно пнул лошадь наглеца