Прикованная. Наталия Лирон

снова смотрю на книги – Булгаков, Достоевский, Брэдбери, Экзюпери… раз, два, три, четыре… Раз, два, три… раз…

      Ещё минут через десять он открывает глаза, лицо его сияет:

      – Ты у меня самая лучшая мама на свете!

      Получив своё, он застёгивает на мне кофту, нежно проводит по груди, встаёт. Я остаюсь полусидеть-полулежать на кровати. Ощущение, что меня выпили досуха, выпотрошили и оставили выскобленным нутром на солнцепёке.

      – Что тебе привезти? – Тон его голоса приподнятый и деловитый. – Ещё варенья?

      Что мне привезти? Единственное, чего я сейчас хочу, – чтобы свет скукожился и стал черноглазой тьмой, чтобы небытие поглотило мою жизнь, превращая боль в пепел, – и всё закончилось.

      Но я смотрю на него и говорю:

      – Может быть, книгу? «Анну Каренину»?

      Голоса почти нет.

      – «Анну Каренину»? Отлично – мамочка хочет про любовь! – кивает он, старательно не замечая моего усталого вида.

      И я думаю, что сейчас совсем не прочь вслед за Анной под поезд.

      Он подходит, гладит меня по голове, целует в макушку:

      – Ну всё, я поехал, не скучай.

      Доходит до лестницы, машет мне на прощание, я слышу, как он, чуть замешкавшись, упруго взбегает вверх. Дверь за ним захлопывается.

      Я медленно подхожу к лестнице – на второй ступеньке, завёрнутая в красивую бумагу с позолоченными разводами, коробочка. Снимаю обёртку, открываю – макаронс. Кругленькие французские пироженки, разноцветно-яркие, весёлые – как чья-то чужая жизнь. Я вымученно улыбаюсь в камеру:

      – Спасибо, милый!

      Беру одну штучку и, пока иду обратно к кровати, сминаю её пальцами в крошку.

      Я чувствую собственную старость, налипшую на меня за всё это время чужеродной коростой. И запах, его запах на мне, едва заметный, въедливый, который хочется содрать слой за слоем, чтобы стать собой. Но я не могу. Он не любит, когда я моюсь сразу после его ухода. Единственное спасение – моё подкроватье.

      – Я немного подремлю, милый, – говорю в камеру, – и буду обнимать кота, как тебя.

      Тишина, но щелчка нет, наверное, он садится в машину.

      На улице уже смеркается, автоматически включаются ночники по периметру, я зажигаю светильник над головой, кладу кота, сую ему под нос книгу и под покровом свесившегося одеяла стекаю под кровать.

      Там хватаюсь за рейки руками и кричу. Кричу. Кричу. Беззвучно и оглушительно. Кричу внутрь себя, так громко, как могу.

      Он не слышит ни звука.

      За одной из кроватных реек лежит скоба, я беру её в руку, примеряюсь… Осталось только заточить, и получится небольшой нож. И я даже знаю, обо что я её заточу, – хотя… с обеих сторон кровати рейки крепятся винтами, если скрутить гайку, то обнажится резьба: о рёбра этого винта и можно сточить край скобы.

      Только терпение и время, терпение и время. И того и другого у меня предостаточно. А кроватный матрас сработает, как звукоизоляционная подушка.

      Подушка под Глебом съехала набок. Она постояла немного, разглядывая