Хозяйка. Влада Ладная

аурой. Моего невидимого излучения – своим. Я содрогнулся.

      Кто-то пронзал моё естество. Кто-то влиял на меня. Кто-то подцепливал на крючок одним ещё безымянным, бесстрастным присутствием.

      Я ещё не знал, кто это, что за существо, – а уже всё было решено. Кто-то владел мною уже одним фактом своего существования.

      …Потом был запах. Тонкой горечи. Лунный запах. Он волновал, как полнолуние, и был также нечестив. Он рождал смутное безумие. Он проникал в тебя, врастал в плоть, разворачивал, комкал и обуревал её, как ему угодно. Запах невозможно было отторгнуть, а можно было лишь покорно превращаться по его приказу в то, во что он пожелал.

      Превращаться в Несебя. В иное. В чужого.

      В чудовище.

      Наконец-то взгляд.

      Глаза что-то источали. Клубящееся. Дурманящее. Неопределимое.

      Взгляд пульсировал, как сердце. Радужка дрожала. Белки блестели невероятно. Глаза и состояли из одного блеска.

      Светильник, сияющий внутрь себя. И взорвавшийся от переполнившего его света.

      Брызги сияния пополам с осколками светильни полетели мне в глаза, выедая и выжигая до дна сначала их, а потом протекли прямо в мозг и уничтожили его беспощадно и тщательно.

* * *

      На куче мусора зияла растерзанная плоть.

      Пейзажик в духе Сталкера: тут тебе помойка, поросшая лопухами, налево гаражи ржавые, на бункеры времён третьей мировой смахивают – и всё это посреди необозримой лужи. Три километра на восемь. Своя китобойная флотилия. Полный комплект болезнетворных бактерий. Заповедник.

      – «На трупе обнаружены множественные ранения», – бубнил составитель протокола. – Слышь, по-моему, это когти и зубы крупного хищного зверя.

      Его речитатив сплетался в выверенный дуэт с подвываньями свидетельницы, толстой немытой, обвешанной соплями, в розовом платье.

      Бомжиха, взалкавшая нежности.

      – Волк? Рысь? Что за хрень! Откуда здесь зверю взяться? – надрывался Димон Колымагин, Иванушка-дурачок из поколения пепси. Нянькайся с ним теперь.

      – Городишко впритык к многомиллионному мегаполису. И – волки?

      – Крысы-мутанты! – отгавкнулся я.

      – Не, и ты глянь, как клёво разделано. Прям экспонат в анатомичку. Это что ж за волки такие шибко культурные?

      – Димон, крест на тебе есть? Нет криминала – айда до дому. Вызовем санитарную службу – или кого там – и пущай они на медведей сафари устраивают. Развели пампасы.

      – Да что ж, теперь не доищешься, кто отстрелом заниматься должен. Здесь же ничейная зона, Землицын…

      – Устами младенца, Колымагин, то есть твоими… Ничейная она. И – зона! Уходим. Захлопывай лавочку, Колымагин. Хватит трупяшниками наслаждаться.

      Толпа любопытных по периметру места происшествия заёрзала. Из неё снова выступила Она.

      Я только теперь смог её рассмотреть.

* * *

      «Трясовея… Огневея… Ледовея…»

      Что это в ушах зудит?..

      Чокнутая. Как есть блажная. Бродяжка неприкаянная. Сама в рванье. Руки в цыпках. Рот обмётан. Сутулая. Неуклюжая. Косолапая.

      Только в уши кто-то шепчет:

      – «Ни руды, ни крови, ни щепоты, ни ломоты…»

      Всякая дрянь мерещится.

      …И зачем я за ней пошёл?

      В такую не то что влюбиться, в глухую полночь увидишь – со страху откинешься.

      – «Полуночница…веред… умоюсь ни бело, ни черно, утрусь ни сухо, ни мокро, умываюсь красным молоком, утираюсь маковым цветом…»

      Чур меня!

      Заподозрил я её, что ль?

      Да доходяге этой мухи не прихлопнуть. А покойничек с выеденными внутренностями…

      Ну, стоит, ну, смотрит. Мало ль, кто раззявился.

      Нет, ну вот зачем попёр?

      То ли обрывки песен. То ли глюки. То ли просто шорохи. Кто-то прямо из пустоты, обозначась одной своей тенью, провёл рукой по моей щеке. Я пихнул пустоту – и ладони оказались в чём-то липком.

      И запричитали кликушески, завздыхали, заплакали уже хором. И не в уши – прямо за лобной костью.

      – «Так меня бы ты дожидался, не мог бы без меня ни жить, ни быть, ни пить, ни есть, ни на утренней заре, ни на вечерней, ни в обыден, ни в полдень, ни при частых звёздах, ни при буйных ветрах…»

      Сгинь, пропади, окаянная сила!

      А не я ли сам себе всё нашёптываю, сам себя завораживаю?..

      Глаза у неё были, как ирисы. Синие с золотым. Глаза-цветы, но – волчьи. Я в зоопарке такие видел. Совершенно осмысленные, но смотрят на тебя, как на кусок мяса.

      Глаза мерцали, как болотные огни. Болотная нимфа…

      Я с ней заговорил с ухваткой откровенного съёмщика, подыскивающего одноразовый перепихон.

      Слепящий плащ напряжения, пышным облаком окутывающий её, вдохновенно и полноправно реющий в пространстве, стремительно и смертоносно взвился в гневе, как капюшон у кобры, но тут же опал,