Спальня, в которой ты, он и я. Эмма Марс

в магазин.

      – Обидно… Если хотите, я могу поискать вместе с вами. Кажется, я знаю, какой у вас почерк.

      Если бы послание на листочке, вырванном из блокнота, не было столь личным, столь двусмысленным, ничто не заставило бы меня подумать, что Дэвид имеет к нему отношение. Но слова «…этого явно недостаточно, чтобы заставить вас воспарить!»…

      – Нет-нет, Арман, спасибо. Я справлюсь. Я уже почти нашла, стоит ли нам с вами обоим пачкаться?

      Я улыбнулась, правда несколько натянуто, но он воспринял это как вежливый отказ и ретировался в соседнее помещение.

      Ну наконец я нашла, что искала: «теннис с Франсуа, перенести на пятницу, на 21 час».

      Сомнений не было, смятая желтая бумажка, испачканная в молоке и томатном соусе, могла принадлежать только Дэвиду. Почерк у него оказался круглый, правильный, плавный, почти что женский, совсем не такой, как нервные кривые буквы моего анонимного мучителя. Сравнение рассеяло все подозрения. Усевшись прямо на холодный пол, я испытала огромное облегчение и в то же время очень расстроилась: как я могла подозревать Дэвида, как могла плохо о нем подумать?

      Какое-то время у меня не было сил что-либо делать, но потом я собралась, встала, нашла свой тайный дневник и приложила новое послание к предыдущим. Я обратила внимание на особенности почерка незнакомца, которых раньше как-то не замечала. Что за проблемы мучили того или ту, кто писал мне? Откуда берется острое чувство беспокойства, когда глядишь на этот нервный стиль, неровные буквы, почему все время кажется, что автор царапал их конвульсивно, второпях? Почему, когда читаешь эти каракули, возникает ощущение, что автора что-то терзало в тот момент, когда он их писал?

      Остаток дня я занималась тем, что звонила по разным делам – сначала маме, потом Соне, а также по поводу работы, которую продолжала искать, но, как всегда, безрезультатно. Вдруг мне пришла эсэмэска от Дэвида. Он писал:

      «Я сегодня вернусь не поздно. Хочешь, пойдем куда-нибудь?»

      «Не поздно» на языке Дэвида Барле означало в лучшем случае где-то в девять вечера.

      «Не могу, к сожалению. Я обещала маме съездить с ней в клинику за результатами последних анализов для Л.-Ан.».

      «Вы так поздно встречаетесь?»

      Надо быть поосторожнее с человеком, который по долгу службы, что называется, весь день имеет дело с полуобманом-полуправдой. Мне бы следовало найти аргументы понадежней.

      «Мы встречаемся в полседьмого. Но ведь ты знаешь, как это бывает: сначала битый час стоишь в очереди, потом сама консультация… Боюсь, мы не освободимся раньше, чем в полдевятого или в девять. А потом я должна буду отвезти маму домой».

      «Понятно, пришли сообщение, когда освободишься».

      «Ok, но не жди меня к ужину, я, скорее всего, перекушу у мамы, в Нантерре. Стоит мне к ней попасть, она просто так не отпустит».

      «Это нормально. Удачи вам обеим. Целую тебя».

      «Я тебя тоже. И еще раз спасибо за все, что ты для нее делаешь».

      Мое последнее послание осталось без ответа. Наверное,