Игра в покер. Натиг Расулзаде

лифта их догнал Витя.

      – Раз такое дело, – начал он маловразумительно, – Я возьму твою машинку.

      – Чтоб ты сдох! – тихо произнес он, но покорно кинул ему ключ от комнаты.

      Когда ехали в такси, она призналась ему:

      – Ты мне очень, о-о-очень нравился… – и взяла его руку своими черными пальчиками с перламутровым маникюром. И стала рассказывать о себе, как её семья живет в Найроби, какой богатый её отец, что он содержит четырех жен, и каждой из них построил шикарную виллу, и как она выучила язык и поступила в МГУ, и как…

      Он уже не очень внимательно слушал её, у него мелькнула мысль, что ей безразлично слушает он, или нет, она как бы тренируется в знание языка, практикуется, потому что в самом начале, когда они вышли из общежития, она попросила, чтобы он поправлял её, если будет неправильно произносить слова, и он обещал, но неправильное произношение слов так мило у неё получалось, что он не торопился выполнять свое обещание.

      – Я хотел бы оставаться здесь, не ходить в Найроби, – с загадочным видом сообщила она ему конфиденциально, когда они сидели в ресторане и двое юрких официантов увивались вокруг них, расставляя на столе заказанные блюда.

      – Хорошо, – одобрил он её желание. – Только ты должна говорить о себе не «он», а «она», я хотела бы, хотела… Понятно?

      – Да, я хотела…

      – Вот и отлично, – сказал он, это было единственное в её разговорной речи, что он хотел поправить: неприятно, когда красивая девушка говорит о себе, как мужчина. – Хочешь водки?

      – Нет, я не пью ничего плохого…

      – В таком случае, закажем тебе хорошую водку, – пошутил он, но шутка бесследно растворилась в воздухе непонятая и непринятая.

      Он смотрел на неё долгим, изучающим взглядом, который её вовсе не смущал, она улыбалась, поглядывала на него и чувствовала себя в этом дорогом ресторане вполне комфортно. Пухлые, влажные губы, влажный взгляд, нежная светло-черная кожа лица словно притягивала, хотелось дотронуться до её щеки, погладить, ощутить.

      – Если хочешь поцеловаться, здесь можно, – сказала она так, будто ресторан был её домом.

      – У тебя голубые глаза, – сказал он.

      – Моя мать была шведка, глаза у неё, – ответила она. – Она умер…

      Когда на следующий день пришла Соня, она уже была в курсе последних событий. Что-то такое было в самом воздухе, в самой атмосфере этого общежития, что никакие новости не держались у населения, распространялись, как срочные телеграммы-молнии.

      – Женишься на ней, – язвительно произнесла Соня, с такой интонацией, что нельзя было понять – спрашивает, или утверждает. – Родителей обрадовал уже?

      – Ты должна понять… Я люблю её… – неуверенность и беспомощность слышались в его интонациях, в том, как он старается не смотреть ей в глаза.

      – Любишь? Черную!? – она мелко затряслась в беззвучном истерическом смехе. – Ты шутишь.

      – Она не совсем черная, – словно оправдываясь, произнес он, – И вообще, не будь такой… расисткой, – сказал он, и тут же самому фраза