Отцы и дети. Иван Тургенев

заметил Николай Петрович, – ты здесь родился, тебе все должно казаться здесь чем-то особенным…

      – Ну, папаша, это все равно, где бы человек ни родился.

      – Однако…

      – Нет, это совершенно все равно.

      Николай Петрович посмотрел сбоку на сына, и коляска проехала с полверсты, прежде чем разговор возобновился между ними.

      – Не помню, писал ли я тебе, – начал Николай Петрович, – твоя бывшая нянюшка, Егоровна, скончалась.

      – Неужели? Бедная старуха! А Прокофьич жив?

      – Жив и нисколько не изменился. Все так же брюзжит. Вообще ты больших перемен в Марьине не найдешь.

      – Приказчик у тебя все тот же?

      – Вот разве что приказчика я сменил. Я решился не держать больше у себя вольноотпущенных, бывших дворовых, или по крайней мере не поручать им никаких должностей, где есть ответственность. (Аркадий указал глазами на Петра.) Il est libre, en effet[1], – заметил вполголоса Николай Петрович, – но ведь он – камердинер. Теперь у меня приказчик из мещан: кажется, дельный малый. Я ему назначил двести пятьдесят рублей в год. Впрочем, – прибавил Николай Петрович, потирая лоб и брови рукою, что у него всегда служило признаком внутреннего смущения, – я тебе сейчас сказал, что ты не найдешь перемен в Марьине… Это не совсем справедливо. Я считаю своим долгом предварить тебя, хотя…

      Он запнулся на мгновенье и продолжал уже по-французски.

      – Строгий моралист найдет мою откровенность неуместною, но, во-первых, это скрыть нельзя, а во-вторых, тебе известно, у меня всегда были особенные принципы насчет отношений отца к сыну. Впрочем, ты, конечно, будешь вправе осудить меня. В мои лета… Словом, эта… эта девушка, про которую ты, вероятно, уже слышал…

      – Фенечка? – развязно спросил Аркадий.

      Николай Петрович покраснел.

      – Не называй ее, пожалуйста, громко… Ну, да… она теперь живет у меня. Я ее поместил в доме… там были две небольшие комнатки. Впрочем, это все можно переменить.

      – Помилуй, папаша, зачем?

      – Твой приятель у нас гостить будет… неловко…

      – Насчет Базарова ты, пожалуйста, не беспокойся. Он выше всего этого.

      – Ну, ты, наконец, – проговорил Николай Петрович. – Флигелек-то плох – вот беда.

      – Помилуй, папаша, – подхватил Аркадий, – ты как будто извиняешься; как тебе не совестно.

      – Конечно, мне должно быть совестно, – отвечал Николай Петрович, все более и более краснея.

      – Полно, папаша, полно, сделай одолжение! – Аркадий ласково улыбнулся. «В чем извиняется!» – подумал он про себя, и чувство снисходительной нежности к доброму и мягкому отцу, смешанное с ощущением какого-то тайного превосходства, наполнило его душу. – Перестань, пожалуйста, – повторил он еще раз, невольно наслаждаясь сознанием собственной развитости и свободы.

      Николай Петрович глянул на него из-под пальцев руки, которою он продолжал тереть себе лоб, и что-то кольнуло его в сердце… Но он тут же обвинил себя.

      – Вот это уж наши поля пошли, – проговорил он после долгого молчания.

      – А

1

Он в самом деле вольный (фр.).