Десять посещений моей возлюбленной. Василий И. Аксёнов

разбоя. Скворец-папа сидит, замечтавшись, в кедровой ветке на скворечнике – грудью цветной на зарево небесное напыжился. Уж не по Африке ли загрустил, в Сибири?

      Зашел в избу.

      Мама посуду моет. Полотенце льняное с красными по краям петухами через плечо у нее перекинуто. Тарелку вытрет им и в шкаф ее поставит. Папка и дядя Ваня спят. Словно убитые. Один – как гость – на диване, другой – как хозяин – на полу, подстелив под себя полушубок. Стол убран. Под стол глянул – стоят под ним плотным строем четыре порожние бутылки.

      «Ага, – думаю. – Ну, до утра, значит, до солнышка, не встанут. Спокойной ночи».

      – Не поругались? – спрашиваю у мамы шепотом.

      – Да нет, – отвечает мама. – Слава Богу.

      – Ни из-за Сталина, ни из-за Бога?

      – Да про собак все больше после говорили. Ума хватило… Да про охоту.

      – Жаль, не послушал. Если про охоту.

      – Бог даст, не раз послушаешь еще. Одно и то же, то да потому.

      – Конечно – пьяные – обычно.

      – Ну уж не пьяные, а выпили.

      – По мне, что пьяные, что выпили.

      Поел хлеба с молоком.

      – Пойду, – говорю.

      – Надолго? – спрашивает мама.

      – Да нет, наверное.

      – Смотри. Завтра я рано подниму тебя, пойдешь окучивать. Много осталось?

      – Пять рядов.

      – Вверху, на глине?

      – Нет, на мягком.

      – И я еще там сколь, с посудой справлюсь вот, пойду, позагребаю.

      – Да не ходи. Я завтра доокучу.

      – Да нет уж, как я утерплю.

      Не стал дальше маму отговаривать – решил подло: а-а, бесполезно, мол, ведь все равно пойдет и хоть маленько, но поделает – такая. «Пока не завалится… Они, Русаковы, – говорит про них папка, – посидеть спокойно, без дела, как люди добрые, не могут. Как мураши, до смерти будут ёрзать. Не зря же их в Игарку-то сослали. Такой пример дурной, укор терпеть поблизости – кому охота?» Правильно, и в труде меру знать надо, согласен полностью я в этом с папкой. Каким сам после стану – время покажет.

      Из дому вышел. Гараж открыл. Мотоцикл из гаража и из ограды после вывел. Воткнув в гнездо ключ зажигания, аккумулятор проверил: лампочка светится – нормально.

      Ну, думаю. И думаю: ну, дескать, ладно.

      Не тыркая заводным рычагом, чтобы не шуметь, и двигатель не запуская, подкатил мотоцикл к дому Чеславлевых. Свистнул.

      Ждал будто – ждал-то, уж точно; будто караулил, – тут же друг мой ворота распахнул. Шагнул павлином через подворотню. Стоит. Не лыбится. Нарядный, как жених: в начищенных до блеска туфлях, в безукоризненно наглаженых коричневых клешах с синим бархатным в штанинах клином, в белой нейлоновой рубахе, с прямым, как школьная линейка, черным, искрящимся, пластмассовым, плетеным галстуком. На галстуке – дракон зеленый с алым языком – переливается. Мишка Балахнин, двоюродный брат его, Рыжего, служил в Германии, в «ГСВГ», – привез оттуда, подарил ему и галстук и рубаху. Волосы мокрые – видно, что только что вот их причесывал, – но все равно торчат они,