Материнский инстинкт. Натальянка

происходящее и с ним лично, и с его родиной, и с теми, кого он любит или любил, – не случайно. Наверное, именно такое понимание помогло ему когда-то смириться и с пустотой, встретившей в родном дворе после возвращения с фронта, и с раскулачиванием, которое навсегда разбросало по свету половину деревни. И помогло преодолеть смерть каждой из жен.

      Наверное, знай он в семнадцатом году, что дома осталась только мать, Михась вряд ли вернулся бы на родину, по крайней мере – насовсем. За три с половиной года до этого он уходил на фронт двадцатилетним испуганным, не знающим жизни дальше соседнего городка, куда ездил в помощь отцу торговать на предпасхальной ярмарке, парнем, который и грамоту-то знал еле-еле, читая по слогам и умея написать только собственные имя и фамилию. Правда, в отличие от большинства остальных его сверстников, призванных в том числе и из соседних белорусских деревень на службу родному царю-батюшке и российскому отечеству, Михась уже успел обвенчаться. И хуже всего было не только то, что за полгода его желание и нежность к Акулине ничуть не стали привычнее и расставаться было больно и безжалостно, а еще и неожиданная новость, которой то ли обрадовала, то ли огорошила его молодая жена буквально накануне расставания.

      – Дитё у нас будет, Мишенька, – прошептала Аля под утро, когда он почти провалился в дрему, чувствуя во всем теле сладкий хмель, а в голове – пустоту и гнетущее отрицание того, что должно произойти уже завтра. В эти последние дни в родительской хате Михась не испытывал даже страха, покоя ему не давал один-единственный вопрос, но задать его было некому. Почему?

      – Как дите? Ты уверена? – тут уже и ему стало не до сна; жена-то, казалось, и вовсе не собиралась засыпать, гладя его не только по спине и груди, но и по лицу, так что становилось щекотно и хотелось рассмеяться, по рукам и уставшим ладоням. На левой к тому же он умудрился еще и натереть мозоль, помогая отцу выкосить дальний участок: мало ли когда вернется, а работа ждать не будет, куда батьке одному потом вкалывать. Мозоль ныла, мешала, но отводить Акулинины пальцы Михась не хотел.

      – А что ж ты раньше молчала? – начал он вопрос и осекся: действительно, а если бы и сказала, разве могли они что-то изменить в том непонятном, огромном, бессмысленном, но неотменимом, что происходило вокруг них.

      – Когда рожать-то? Может, я вернуться успею… Или в отпуск, в крайнем случае, попрошусь, – неловко попытался он утешить жену, которая тихонько, боясь разбудить Михасёвых родителей, спавших за стенкой, заплакала, уткнувшись в его плечо.

      Вернуться он не успел, да и рассчитывать на это, как с первых же дней на фронте стало понятно, было глупо. Оставалось только ждать, надеяться и молиться, чтобы все было благополучно с родными. О себе Михась почему-то никогда у Бога не просил, словно будучи заранее уверен, что переживет четыре военных года без единой царапины. Да и из молитв-то помнил только «Отче наш…» да еще одну, коротенькую, что читалась за упокой души. Но каждый раз,