Избранные эссе. Дэвид Фостер Уоллес

бытовые диалоги о гамбургерах, массаже ног, пилотных выпусках сериалов и т. п., перемежающие насилие «Криминального чтива» – насилие, чья жуткая/комиксовая стилизация – также заметно линчевская. Особенный нарративный тон фильмов Тарантино – пронзительный и смутный, не совсем ясный и оттого пугающий, – тон Линча; этот тон изобрел Линч. Мне кажется справедливым сказать, что коммерческий голливудский феномен мистера Квентина Тарантино не возник бы без образца в лице Дэвида Линча – без совокупности аллюзивных кодов и контекстов, заложенных им глубоко в подкорку зрителя. В каком-то смысле то, что Тарантино сделал с французской Новой волной и Линчем, – то же, что Пэт Бун сделал с Литлом Ричардом и Фэтсом Домино: он нашел (и в этом его гений) способ взять из их творчества все странное, характерное и угрожающее и гомогенизировать – взбивать, пока оно не станет мягким, прохладным и гигиеническим для массового потребления. «Бешеные псы», например, с их комично банальной болтовней за завтраком, жутковато бесполезными кодовыми именами и навязчивым саундтреком из откровенной попсы позапрошлых десятилетий – это коммерческий Линч, т. е. более быстрый, линейный, со всем тем специфически сюрреалистичным, ставшим теперь модно (т. е. «прикольно») сюрреалистичным.

      В мощном «Одном неверном ходе» Карла Франклина ключевое решение режиссера фокусироваться во время сцен насилия только на лицах свидетелей – т. е. дать насилию проиграться на лицах, показать его эффект в эмоции, – насквозь линчевское. Как и непрестанное пародийно нуаровское применение светотени в «Просто крови» и «Подручном Хадсакера» Коэнов и во всех фильмах Джима Джармуша, особенно в его «Более странно, чем в раю» (1984), где с точки зрения операторской работы выцветший сеттинг, тягучий ритм, замедленные переходы между сценами и брессоновский стиль актерской игры – одновременно и маниакальный, и деревянный, – все это оммаж раннему творчеству Линча. Среди других оммажей, которые вы могли видеть, – бзик-суеверие о шляпах на кроватях как иронический катализатор сюжета в «Аптечном ковбое» Гаса Ван Сента, неуместные параллельные сюжеты Майка Ли в «Обнаженной», жуткий эмбиент с индустриальным гудением в «Спасении» Тодда Хейнса и использование сюрреалистичных снов для развития персонажа Ривера Феникса в «Моем личном штате Айдахо» Ван Сента. В том же последнем жуткое экспрессионистское выступление немца, поющего под фонограмму в лампу, как в микрофон, – более-менее явная отсылка к незабываемому пению Дина Стокуэлла в «Синем бархате».

      Или взять пращура лобовых отсылок к «Синему бархату»: сцена в «Бешеных псах», где Майкл Мэдсен, танцуя под дурацкую песенку семидесятых, отрезает заложнику ухо. Это уже даже не завуалировано.

      Это вовсе не говорит о том, что сам Линч никому не обязан – Хичкоку, Кассаветису, Брессону, Дерен и Вине. Но говорит, что Линч во многом расчистил и сделал пахотной территорию современного «анти-Голливуда», на которой Тарантино и Ко сейчас пожинают денежный урожай[19]. Помните, что и

19

Кстати, влияние Линча распространяется и на мейнстримные голливудские фильмы. Избыток мрачных, непонятных механизмов, внезапные струи пара из труб, эмбиентные индустриальные звуки и т. д. из ранних вещей Линча явно повлияли на Джеймса Кэмерона и Терри Гиллиама, и Гиллиам же довел до предела увлечение Линча вульгарными фрейдистскими фантазиями («Бразилия») и трактовками древних мифов и современных психозов («Король-рыбак»). И далее по спектру: в мире арт-фильмов в стиле «бисер перед свиньями» достаточно взглянуть на заумные, мрачноватые, медленные пиршества ангста Атома Эгояна или Гая Мэддина, или на «Часового» («La sentinelle», 1992) француза Арно Деплешена (который сам режиссер называет «меланхоличным интуитивным исследованием разделенного сознания» и который на деле об отношениях ненормального студента-медика с отрубленной головой), или в принципе практически на все недавнее, что снял любой француз младше тридцати пяти, чтобы тоже увидеть менталитет Линча, оттиснутый, словно экзерг, на пылких революционерах кинематографа.