Девичий паровозик. Григорий Жадько

уже звонко пели птицы. Где-то на заливе тарахтел рыбацкий катер. В третий или четвертый раз принимались кукарекать соседские петухи.

      Слегка подволакивая ноги, я пошел, закрылся за моими не прошенными гостями. Аида на прощание послала мне совершенно дурацкий в этом положении воздушный поцелуй.

      «Неужели эта ночь, наконец, кончилась!»

      Я заглянул под кровать. Маша безмятежно спала, причмокивая губами.

      «Долго, очень долго я не общался с тобой моя миленькая Маша! Сколько же тебе пришлось пережить! Неужели наступит такое время, когда нам никто и ни что не будет мешать. Ну и какая ты светская дама? Какая сударыня? Всю ночь под койкой! Моя ты милая девочка наверно отлежала все бока».

      Я не знал, поднимать ее или нет. Наконец когда вернул простыни и одеяло на место, аккуратно стараясь не разбудить ее полусонную, положил на кровать. Она прижалась ко мне и, по-моему, полностью не проснулась, а может, сделала вид. Меня это устраивало. Потому что в эти минуты я не знал, что сказать ей и стоит ли вообще говорить, если она сама все видела и слышала. «Интересно, на каком месте она уснула? – подумал я. – Что она видела?».

      Глава 4

      Маша проснулась около десяти утра. Меня не будила, стала тихонько одеваться. Я проснулся и долго смотрел на нее. Она заметила, что я наблюдаю за ней, кисло улыбнулась и попросила ее проводить.

      Мы даже не попили чай. Шли почти всю дорогу, молча. Мы вообще ничего не обсуждали и старательно делали вид, что ничего не было. Она молчала. Я молчал. Я молчал. Она молчала. Так мы и добрались до ограды курорта.

      – Дальше не ходи! – Попросила она.

      – Не пойду.

      Она не уходила, и я стоял. Я не чувствовал своей вины и не хотел делать шаг навстречу в чем-то извиняться. У нее на этот счет наверно были другие мысли. Конечно, это перебор, но что с того, один или несколько раз, а может, она уснула раньше и может вообще дело не в этом, думал я, просто гадкий неприятный осадок остался и ни куда от него не денешься.

      Она взяла прутик и стала чертить что-то на земле. Это были страшные рожицы. Она, нарисовав одну, тут же затаптывала, стирала ногами и рисовала следующую. Я смотрел на это чертово царство, а она, нарисовав особенно страшную рожицу, уже не стала стирать, а стала бить ее каблучками, остервенело топтать. Потом она заплакала. Я ее обнял, и мы постояли так немножко времени.

      – Ну, я пойду? – сказала она неуверенным голосом.

      – Иди!

      – И что я наверно пошла?

      – Да. Скоро наверно обед у вас.

      – Что? Причем здесь обед? Какой обед?

      – Извини, вырвалось.

      – Пойду на обед, – сказала она громко и решительным шагом пошла по направлению к корпусу.

      Я постоял еще немножко и понуро пошел обратно. Солнце палило. Сильно болела спина, во рту совсем пересохло, я с трудом добрался до флигеля. Попив кваса, я завалился спать и спал до четырех. Как мог, прибрался и сел, совершенно не зная