Кромка льда. Том первый. Анна Юрьевна Приходько

шка грозит ему своим длинным пальцем, а потом обиженно надувает губы.

      Ещё у меня есть брат Сенька. Он очень маленький и кривоногий. Мальчишки на улице между его ног гоняют мяч и смеются.

      Сенька не обижается. Он не понимает, что над ним измываются. Я мальчишкам тем уже говорила, чтобы брата не трогали. А папа меня отругал за это. Мол, Сенька должен сам за себя заступаться. А Сенька только смеётся и за мячиком бегает.

      Бабушка не разрешает мне гулять. Говорит, что я так могу запятнать своё происхождение. Она учит меня вышивать и пользоваться приборами, которые успела спрятать за пазуху, когда ночью нас выгнали из родного дома.

      Я это знаю только по рассказам мамы. Кушает бабушка в одиночестве. Всё ест одной серебряной ложкой. Она закрывает дверь на ключ, меня или маму выгоняет, чтобы сторожили. А вдруг кто-то придёт и заметит серебро. Тогда нам всем несдобровать.

      А все остальные приборы она прячет в погребе и вытаскивает их оттуда, когда в последний четверг месяца делает уборку в доме. После она накрывает на стол, занавешивает окна и приглашает всю семью.

      Мама приборами пользуется умело. Я только учусь. А папа не хочет учиться. Он ест большой железной ложкой и некрасиво хлюпает ртом. Бабушка раньше ругала его. Теперь просто закатывает глаза и продолжает меня учить.

      Мой папа – ПРОЛЕТАРИАТ. Так его называет бабушка. Она всегда над ним насмехается. А ещё говорит, что моя мама глупа, как коза, раз вышла замуж за папу.

      А коза у нас есть, но она очень умная. Отзывается на свою кличку, сама уходит на пастбище и возвращается домой. Поэтому считаю бабушкины обвинения несправедливыми.

      Один раз в месяц мы с бабушкой ходим на речку. Бабушка полощет в ней свои простыни. Раньше она делала это для всей семьи. Но руки стали слабеть, поэтому она только со своими ходит, а остальное мама стирает в бочке, что стоит рядом с крыльцом.

      В школу я не хожу. А моя подруга Варя говорит, что там жуть как интересно. Но ни папа, ни мама мне туда не разрешают. Я вырасту и сама пойду в школу. И пусть я буду старше всех. Меня это не пугает».

      Высокий черноволосый мужчина закончил читать. Бросил дневник на стол.

      – Что ты будешь с ними делать, Пётр Александрович? Это же статья… Серебро… Ненависть к власти и её устоям. «Пролетариат» этот тоже замечен в нехороших делах. Слышал я, как он с кем-то шептался о тюке сена, что лежит сейчас на дальнем поле. Я ведь его специально оставил на живца. Вот приносят мне отовсюду сплетни. Кто украдёт первым, я не знаю. Но премия нас ждёт большая. Ох какая большая…

      Пётр Александрович взял со стола дневник Тамары, полистал его, промолвил:

      – Целый роман написала девчонка! Ну даёт… А чего ты ещё не почитал?

      – А зачем? Факт преступления есть. Можно хоть сейчас идти и изымать серебро. Бабку в тюрьму, остальных на поселение в разные места. Девчонку и пацана в городской детский дом. А остальное пусть изучают следователи. Это их работа.

      Пётр Александрович встал, подошёл к говорившему, положил руку на его плечо, похлопал и произнёс:

      – Ген… Давай забудем о дневнике… Давай он сгорит к чертям…

      – Хех, – высокий мужчина усмехнулся.

      – Ну ты же знаешь, как я Настю… – Пётр Александрович закашлялся.

      – Знаю, вот поэтому пришёл сначала к тебе. Но, прости, брат, поступить иначе не могу. С меня три шкуры сдерут. Что тебе эта Настя? Вон доярка Зинка с тебя глаз не сводит. А у Настасьи и муж, и дочь, и сын, и мать, ненавидящая нашу власть.

      – Ген… Давай забудем, прошу тебя.

      – Да чёрт с тобой, забывай! Давай хотя бы козу изымем, чтобы отстали от нас. План мы не выполняем, Петя!

      – Не надо и козу. Давай я свою отдам. Забирай у меня всё, а её семью оставь.

      Геннадий Ефимович намотал на палец свой длинный ус, задумчиво посмотрел на Петра Александровича и произнёс:

      – И что, ты теперь всю жизнь в её сторону смотреть будешь и молчать? Тебе же это на руку: мать в тюрьму, мужа на поселение, а Настасью в город и под себя. Думаешь, она не согласится?

      – Ты с ума сошёл? Как под себя? Она что, вещь какая-то? Она любить меня должна, ценить, ждать. А сейчас она чужая. Но есть надежда, что заметит меня.

      – Надежда только на этот дневник! – Геннадий Ефимович повысил голос. – Ей-богу, молодишься тут, чай, не шестнадцать лет. Тридцать с хвостиком, а ты всё одинок. Бабы ему не те! Не буду я их защищать, пиши протокол, пойдём вдвоём к ним!

      Пётр Александрович подошёл к столу, вытащил револьвер и нацелился на Геннадия.

      Тот поднял руки, попятился к двери и стал бормотать:

      – Да ладно тебе, ладно, нет дневника и не было. И серебра у них нет. Буду я ещё из-за какой-то бабы друга сердечного терять. Это я так, нервишки пощекотать. Больно скучно живём.

      Но Пётр револьвер не убирал.

      – Петя, угомонись! Выдыхай, родной! Дай мне уйти, забирай дневник. Всё, я могила! Никому не скажу.

      Пётр опустил руку с оружием, спрятал его обратно в стол, вытер испарину