Бриллианты безымянной реки. Татьяна Беспалова

бумага, а магнитофон с микрофоном. Так можно писать твой голосок на плёнку.

      – Магнитофон? Да у нас и электричества нет. На плёнку? Зачем?

      – Чтобы люди услышали твой голосок.

      – Пусть так слушают. Без плёнки. Только кто же явится в нашу глухомань? Тут не бывает никого, кроме дедушки с бабушкой, брата и сестры. Ах, ещё ты!

      – Голос, записанный на плёнку будет сохраняться много лет, и даже после твоей смерти твои внуки услышат его…

      Архиереев умолк, осёкся, заметив, как изменилось лицо Миры: вот-вот заплачет. Пришлось исправляться со всей мыслимой поспешностью.

      – Ты так же красива, как твой брат. Отличие лишь в цвете глаз. У Гоши они почему-то голубые, – проговорил Архиереев, гладя девушку по костлявой ручке.

      – Не хвали, не жалей меня. Я нынче даже гуляла. Дошла до пристани и обратно. Сама, – отозвалась Мира.

      – Ты одна?

      Она кивнула.

      – Зачем же тогда гуляла? А если б упала, что тогда? Май месяц на дворе. Мерзлота вытянула б из тебя последние силы.

      – Упала – лежи отдыхай. Жора обещал вернуться к обеду, так что недолго б… не вытянула б…

      Она устало вздохнула, сделала движение, будто хочет сесть. Архиереев суетливо подвинул ей стоявшую тут же скамейку, помог усесться, рукавом отёр со лба испарину. Спросил виновато:

      – Аграфена у себя?

      – Там!.. – Мира махнула рукой, показывая куда-то в сторону возвышающейся над верхушками лиственниц сопки.

      – Уединилась в келье? Колдует?

      – Ну ты! Оставь! Твоя брехня о колдовстве… Услышит кто чужой, подумает – правда.

      Жест тонкой руки – изящество птицы-лебедя.

      Архиереев вздохнул: тело слабое, больное, но сколько в нём изысканной красоты! А сколько силы! И такая-то красота заперта в самой серёдке непроглядной глуши.

      – Как думаешь, можно ли побеспокоить Бабушку или дождаться, когда сама придёт? – спросил Архиереев.

      – Вокруг нас Госпожа Бабушка Тайга. Здесь умелому человеку всё можно, а ты, дядя Савва, человек умелый. Я-то думала, ты со мной чаёвничать станешь, а ты до Бабушки приехал.

      – Прежде позволь, милая, я отведу тебя в дом. Будешь сидеть на крыльце долго – озябнешь.

      – Иди же. Тебе не терпится повидать Бабушку. А я здесь посижу. Зима в этом году была особенно длинной. Насиделась я дома. Хочется света и неба. А как пойдёшь обратно, ко мне не заворачивай. Я устала и спать лягу. А подарки свои сейчас не доставай. Всё отдай Бабушке. Пусть она ими распорядится.

      Мира прикрыла глаза, давая понять, что разговор окончен. Губы её искривились болью.

      – Ты врёшь, Архиереев! – грянуло у них над головой оглушительное эхо. – Врёшь! Врёшь!!!

      Из-под опущенных век девушки покатились обильные слёзы. И Архиереев отступил, словно и вправду испугался внезапной вспышки ярости, поразившей Миру Лотис.

      Его путь лежал к подножию сопки, где в неглубоком распадке, в затишке, как Господин Эhэкээн[2] в своей берлоге, жила подлинная хозяйка здешних

2

Дедушка (якутск.).