На доблесть и на славу. Владимир Бутенко

выкрикивал Тихон Маркяныч, с трудом поднявшись с бревна. – Я хочу оповестить!

      – Что ты, дед, баламутишь? – поморщился писарь, признав старого Шаганова. – Загорелось, что ли?

      – Так точно! – воинственно ответил Тихон Маркяныч и перевел сбившееся дыхание. – Я не дюже ходячий, тем более речь держать… Братцы! Мой младший сын Павел прислал с нарочным депеш. Господом богом просит: не оставаться под Советами, а идтить, отступать на Азов либо на Ростов. Прописал, как расправляются чекисты! На Тереке и Кубани многие казаки снялись…

      – Любо! Как заправский агитатор, – съязвил Прокопий, задрожавшей рукой расстегивая воротник телогрейки. – Складно ты, дед, плетешь! Нажитое годами бросить на разграбление, а с голой задницей по белу свету скитаться?

      – Тобе на аркане не тянут! – урезонил Тихон Маркяныч. – Таким, как ты, закон не писан.

      – Нехай снимаются желающие, а наша хата с краю, – подал голос Михаил Наумцев. – Простаки перевелись!

      С крыльца валко спустился дед Корней, протянул приятелю ладонь.

      – Значится, встал с постели?

      – Слава богу, вроде встал. Хвалиться дюже нечем.

      – Оно и понятно… Что ж сороковины по Степану зажилил? По-христиански положено отмечать.

      – Как же! Бабы пирожки пекли, сдобу. Соседям разносили…

      – А чо ж ты, Маркяныч, про богачество скрываешь? – вдруг выкрикнул Прокопий, поощряемый смешками казаков. – Неспроста, стало быть, в агитаторы немецкие пошел.

      – На самом деле разбогател? Али Митрич набрехал? – тонко разыгрывал дед Корней, с серьезной миной на лице. – Митрич расписывал тут, как тобе нарочный не только депеш, но и торбу денег привез! За Степана. От германцев, так сказать, подношению.

      – Гутарил – сто тысячев! – вставил развеселившийся Василъ.

      Тихон Маркяныч наконец сообразил, о чем так горласто спрашивают его, и, бледнея, сурово произнес:

      – Бога на вас нет! Нагородить этакое… Ну, встрену я Гераську! Ишо энтого поганца бражкой угощал… Я вам от сердца сказал: присылал Павлуша атаманца упредить беду. А вам – и байдуже! Ну, глядите. Как бы не жалковали!

      – Ты, дед Тишка, пыль в глаза не кидай. Не жадничай, – подступил вдруг Прокопий. – Ставь ведро самогона на помин сына! Это же мы Степана старостой поставили… Доверие оказали. Он не сплоховал! Пригодным оказался. Али зря перед немцами выдабривался? Угождал им и прислуживал? Славу ажник до Берлина обрел! Не забыли, значит, его камарады.

      По толпе – сдавленный хохоток. Глумливые перешептывания. Тихон Маркяныч окинул взглядом казаков, – их лица странно потускнели, – и, припав на палочку, стал ртом хватать воздух, попытался что-то сказать. Но лишь шатнулся и по-стариковски отчаянно заплакал. Тогда, на похоронах и тризне, он не проронил ни слезинки. А в эту секунду, обожженный нелепой и оскорбительной сплетней, в самую душу уязвленный шутовской наругой хуторян, – отец атамана не скрыл незаживающей раны. Не вытирая мокрых щек, всхлипывал