Избранное. Проза. Том 2. Эльдар Ахадов

Матвей Филипчук. Он был художником…

      Не спит художник по ночам,

      И вместе с ним не спят картины,

      Где прикасаются к очам

      В снегах сибирские равнины,

      Где знойный воздух пирамид

      Мелькнёт по сердцу ветром шалым,

      Где лишь свеча во тьме горит,

      Пронзая бездну жёлтым жалом,

      Где в воздухе поёт букет,

      А звёзды прорастают в небо!

      Когда душа летит на свет,

      Её описывать – нелепо…

      Но прав настойчивый творец:

      Он чувствует, как лягут краски

      И тысячу своих сердец

      Он предаёт всё той же страсти.

      Она, как стража на посту,

      Из ночи в ночь его тревожит

      И водит кистью по холсту,

      Когда рука уже не может…

      Филипчук был человеком достаточно известным в городе и не только, а кроме картин порой писал и стихи. Рука у него была лёгкая, в его картинах всегда присутствовало много воздуха, от них веяло свежестью. Даже в печали, отражаемой в пейзаже или наброске, чувствовалась «акварельность» мастера, печаль «была светла».

      Впрочем, Матвей, как любой нормальный сибиряк, любил и маленькие человеческие радости, то бишь слабости. Как говорится, мог и выпить, и закусить. Резался в преф, обожал кофе, дымящуюся сигарету во время работы, казалось, вообще не вынимал изо рта.

      И вот заходит к нему, однажды, в мастерскую (а эта комната служила ему именно мастерской), друг и сосед «по цеху» художник Иван Манилов: не с пустыми руками, конечно, с «пузырём», как положено после творческой загранкомандировки в Германию, заходит и говорит:

      – А что как тебе, друг мой, Матвей, да съездить бы со мной к одному моему знакомому в Боготол вещь посмотреть?

      – Какую? – спрашивает его Филипчук.

      – Там увидишь, – только и усмехнулся Иван, – главное, ответь: едешь или нет?

      Хмыкнул Матвей, чертыхнулся, выкурил сигаретку и… согласился ехать. Обратно вернулся Филипчук малость озадаченный, но с добычей: картину привёз. Ясно, что 19 век, что Франция, что рука мастера, а конкретнее – не разобрать: полотно сильно повреждённое. Хозяин вещи, парень молодой, в деньгах нуждающийся, сказал, что нашёл её в сарае своей покойной бабки. Та её вроде в войну на хлеб выменяла у беженки одной из блокадного Ленинграда, пожалела старую женщину. Она, сказывала бабка, была городская в годах, видать, из старорежимных, из «благородных мадам», на деревне первый раз, да ещё зимой, в мороз, ничего не умеет, точно бы окочурилась. Да, вот, бабкины через улицу соседи сжалились, приютили: до весны у них пожила. За каким лихом её вообще через такую даль занесло, – не понять было.

      А весной она вовсе сгинула: говорят, приехали за ней ночью, знамо кто тогда ночами за людьми приезжал, увезли – и ни слуху, ни духу. Так вот картина у бабки осталась. Название она, когда на хлеб менялись, черканула на бумажке: кажись, «Остров грёз»