Всегда возвращаются птицы. Ариадна Борисова

передовиц! Он не старел, не худел, не поправлялся, не менял прически. Независимо от деловитого или благодушного настроения он всегда был чем-то одухотворен. Его анфас и профили украшали стены общественных зданий внутри и снаружи. Гений во всех областях, кормчий и зодчий, он выпячивал отеческую грудь на фронтоне обкома, увеличенный многократно, но однажды утром исчез из города, как дурной сон.

      Соседки по-разному относились к человеку с портрета и к происходящему в стране. Они были разными во всем: в представлениях о людях и мире, в характере, интеллекте, внешности. Тетя Матрена шустрая, пышная, со сдобными ямочками на облитых загаром локотках – сама шанежка; Наталья Фридриховна долговязая и худая, как изъезженная кляча, с тяжким бременем крупных рабочих рук и неожиданно вельможным, изящного рисунка лицом. Тарапунька и Штепсель… Что могло сблизить столь несхожих женщин? «Жизнь», – удовлетворилась Иза обтекаемым объяснением, догадываясь, что ответ кроется глубже и еще недоступен ей из-за малого опыта той же жизни.

      Задушевно тренькнуло граненое стекло рюмок.

      – За твой успех в учебе, миленька моя.

      – С твоими способностями, Изочка, тут делать нечего, в Москве надо зацепиться.

      – Москва-а, – неопределенно качнула головой захмелевшая тетя Матрена. – Народу – тучи! Пал Пудыч складно про Москву грит. Будто с подъебкой, – и взвизгнула: – Что ты щипаешься-то, Наталья?! Ой-ей, больно же!

      – Прекратите, Матрена Алексеевна… при девочке…

      Выпучив голубичные глазки, тетя Матрена шлепнула себя по губам:

      – Осподи прости! Я сматерилась, кажись?

      – Помянули, хватит, – прошипела Наталья Фридриховна и демонстративно вогнала кулаком в бутылку заранее приготовленный березовый шпенек.

      – Во! – возбужденно закричала тетя Матрена.

      – Чего – во? Обратно положу, – откликнулась соседка, клонясь к крышке подполья.

      – Вспомнила! «Звон-город – злой норов» – во как Пал Пудыч про Москву грит!

      – Злой норов? – удивилась Иза.

      Наталья Фридриховна выпрямилась, пригладила вставшие дыбом волосы:

      – Горазд Никитин на прибаутки, а вам, Матрена Алексеевна, грешно чужие глупости повторять. Не слушай ее, Изочка, и не бойся. Москва – великая, многолюдная, за тридевять земель от нас, потому кажется опасной, но ведь на то и столица. Ты юная, нрав у самой пока лепной, привыкнешь.

      – А я что грю? – торопливо согласилась тетя Матрена. – Я и грю: от своего норову все зависит, а Изочка у нас скромница!

      – Да, слава богу, слава богу, – закивала Наталья Фридриховна, и обе перекрестились.

      «Вот кто их объединил», – сообразила Иза.

      – Езжай, не дрейфь! Верь в лучшее, и зло не пристанет. А мы молиться за тебя будем и за могилкой Марии последим.

      – Мы к ей нонче ходили в День поминовения, – скорбно вздохнула тетя Матрена, снова пуская слезу. – Вчетвером, с Ван Ванычем… Я за блины отвечала, Наталья