Тихий гул небес. Ольга Толмачева

себя по привычке неважно. Общаться со старой гвардией старик не любил – о чем можно говорить с больным депрессивным человеком? Родственники, которым он изредка позванивал, так же пребывали в почтенном возрасте и ни о чем другом, кроме недомогания, цен в магазинах и тарифов на коммунальные услуги, знать не желали.

      Порой предательски молчал телефон. Иногда за целые сутки старику не с кем было обмолвиться словом.

      Ничто не держало его в настоящем. Он жил, далеко не заглядывая вперед. Планы не простирались дальше разумного предела. Дорожил лишь крохами здоровья и воспоминаниями, в которых былое представало в ослепительном блеске – вроде и не было в нем ни нужды, ни лишений. Бессонницей старик не страдал и ночью спал крепко – роскошь, доступная в его возрасте не каждому. И это обстоятельство в данный момент жизни также добавляло толику счастья.

      Утром на кухне он перекладывал в сковородку сваренную накануне кашу, чтобы разогреть и съесть без остатка. Свою норму еды Василий Иванович вычислил многолетней практикой – черпал из кастрюльки ровно столько, чтобы не допустить излишества. В кашу бросал ложку сливочного масла, и пока она томилась на плите, выпуская аромат, умывался.

      День был расписан по минутам. В начале недели старик затевал уборку квартиры, в среду – стирал белье. По выходным ходил на рынок за творогом, овощами и фруктами. Были и другие нехитрые заботы: навестить врачей, оплатить счета за квартиру, запастись лекарствами.

      После смерти жены к его повседневным делам прибавилось ежедневное посещение кладбища. Хлопоты по обустройству могилы стали так же необходимы ему, как и обустройство быта в собственном доме.

      Реальное причудливо переплелось с надуманным, прошлое – с настоящим, умершее – с живым. Все находилось неразрывно, в одной плоскости бытия.

      Журчит ручеек

      Рассвет тихо и бережно проникал с улицы в дом, щадя чувства, окутывая туманом. Василий Иванович нехотя открывал глаза, и прошлое бесцеремонно наваливалось на стариковские плечи. Впереди его ждал новый день одиночества.

      И тогда из глубин памяти к нему прилетал голос жены.

      Тамарушка была шумная, говорливая. Ее голосок звенел отовсюду. Чем занималась, кто в гости заходил, кого повстречала во дворе на прогулке, что нового у друзей и знакомых – непременно мужу докладывала.

      Рассказывать Тамара была мастерицей. И словечком редким, золотым, побалует – где только отыщет? И лишнее в истории присочинит, на забаву. А иной раз любимый сериал бралась излагать. Обижалась, если старый не желал вникать в содержание. Вроде, и слушает ее, упрекала, и даже поддакивает, но спроси, о чем речь ведет – ни за что не припомнит.

      Василий Иванович посмеивался над женой, но сам, и в правду, не углублялся в стремительный поток речи, который лился и лился без остановки, словно горный ручей. Где рождался источник и куда плыл, неся звонкие воды, не следил, не заморачивался. Привыкал к журчанию голоса, как привыкают к приятной музыке.

      – Шагай, шагай,