Останься со мной!. Ольга Покровская

покрасневший от холода нос тыльной стороной ладони.

      – Уезжаешь? – коротко спросил и быстро глянул мне в глаза.

      – Угу, – отозвалась я. – В Москву, Вовка. Хочешь, открытку тебе пришлю.

      – Не-а, – он помотал головой, постучал носком ботинка по какой-то мерзлой кочке и вдруг сказал:

      – Алинка, не уезжай, а? Не уезжай, и здесь ведь можно учиться! Не уезжай, слышишь?

      Только спустя много лет мне пришло в голову, что значило для него мое решение уехать. Как трудно, как больно было ему со мной прощаться… Тогда же мне казалось, что Вовка – смешной милый мальчишка, ничего не значащий эпизод из моего детства. Забудет обо мне через пару дней, да и все. Я слишком была оглушена собственным несчастьем и, наверное, на время утратила вообще-то свойственную мне душевную чуткость.

      Мать многозначительно кашлянула, расстегнула верхние пуговицы пальто и выловила из-под шарфа болтавшиеся на шее часы-кулон – наручных она, пианистка, никогда не носила.

      – Мы на поезд опоздаем. Беги домой, Вовик!

      – Ты чего без шапки? – спросила я. – Холод такой…

      Он нетерпеливо мотнул головой, все так же продолжая буровить меня своими отчаянными глазищами.

      – Вовка, мне надо уехать, – сказала я. – Надо, понимаешь? Лучше ты ко мне приезжай потом, когда подрастешь.

      – Надо? – переспросил он.

      Затем кивнул каким-то своим мыслям, упрямо сжал губы, шагнул ближе и принялся решительно стаскивать с моего плеча сумку:

      – Ясно. Тогда пошли.

      Он взвалил мою сумку себе на плечо, весь согнулся под тяжестью, попытался еще отобрать у матери чемодан, но та не отдала, замахала на него свободной рукой:

      – Ты что, надорвешься!

      Втроем мы дошли до остановки.

      Вовка ничего больше не говорил, только шмыгал носом и смотрел куда-то в сторону.

      Из-за поворота показался автобус, и Вовка словно только тогда окончательно понял, что я и в самом деле уезжаю. Он вдруг, забыв обо всем на свете, бросился ко мне, сжал, стиснул своими обветренными руками. И я навсегда запомнила запах его коротко остриженной припорошенной снегом макушки. Он держал меня так крепко, словно решил никогда не выпускать, не дать мне уехать, заставить остаться с ним.

      Но вот подошел автобус, и я шепнула ему тихо: «Пусти, Вовка, пора!» – и он разжал руки.

      Вовка помог нам забраться в салон, затолкал сумки и в последнюю секунду выпрыгнул в уже закрывавшиеся двери.

      Автобус тронулся.

      В окне мелькнуло маленькое мальчишеское лицо, покрасневшие веки. Наверное, от холода. Мороз и в самом деле для ноября стоял какой-то жуткий.

      А потом автобус набрал ход и покатил вперед по серой заледеневшей улице. Мимо домов, детских площадок, корявых лип, фонарей, скамеек, киосков. Мимо темного забора автозавода, мимо поворота на кладбище – там оставалась свежая Санькина могила, еще без памятника, с кое-как воткнутой в мерзлую землю оградой.

      Автобус свернул к вокзалу.

      В Москве мы поселились у маминой