Бандит по соседству. Любовь Попова

мам? Я же знаю, что ты недотрогу из себя строишь. Надо все-таки показать мужику, что он может от тебя получить не только красивую мордашку. Все, иди.

      Я лишь мельком замечаю, что она и сама накрасилась. Кого интересно ждет? Или сама куда-то собирается?

      Выхожу в подъезд и невольно улыбаюсь. За эту неделю он преобразился. Сосед взялся за ремонт с большим энтузиазмом, хотя сам тут не появляется. Я только хочу нажать кнопку уже работающего лифта, когда мне приходит смс. Открываю и улыбка становится шире.

      Миша сегодня не может со мной встретится. Очень извиняется и обещает подарить подарок, а я прыгаю, как маленькая. Он не может! Вот же лучший подарок.

      Бросаю взгляд на свою дверь и спокойно вхожу в лифт, но выхожу на этаже выше. А там сразу на крышу, где есть ниша, в которой можно спокойно позаниматься. И никто не помешает. Только вот английский этот. Непонятно, зачем он вообще нужен в институте сервиса. Я же никуда из России уезжать не собираюсь!

      Втягиваю ароматы осеннего Питера, когда вдруг чувствую среди них табачный, с запахом ментола. Почему-то по телу проходит горячая волна, а буквы на странице расплываются.

      Я знаю этот запах. Даже смешанный с питерскими он вызывает внутри что-то очень яркое и волнующее. Живот тут же крутит от неясного страха, а голова поднимается с большим трудом.

      Матвей стоит, оперевшись на парапет крыши. Вот только разглядывает не красоты питерские, а меня. Мне казалось, за неделю его образ стерся из головы, но я ошиблась. Вон он здесь, псих, толкнувший меня в объятия другого. Мне бы уйти, даже не смотреть на него, но я продолжаю сидеть, стиснув колени, и вглядываться в маленькие изменения, которые могли произойти с ним за неделю. Он побрился. И куртка у него сегодня не кожаная, а пуховик. Мерзнет, что ли? Хотя джинсы те же. А вот лицо. На нем появилось пару синяков. При сумерках их почти не видно.

      – Привет, пигалица.

      – Добрый день, – молчание с ним казалось фатальным, и я начала болтать. – Вы сделали отличный ремонт. В подъезде стало очень светло, и лифт работает. А еще у нас перестали ночевать бомжи. В общем…

      – Так говоришь, словно это для вас всех делалось, – он отталкивается от парапета и идет ко мне, а у меня внутри все сжимается. Тут только один ящик, и, собственно, жаться особо некуда.

      – Я знаю, что не для нас. – В этом мире вообще все ради денег. – Мне кажется, гуманность – это вообще не про вас.

      – А как же устройство твоей безбедной жизни? Разве это было негуманно?

      – Своеобразное благородство, – почти шепчу я, когда он собой весь свет закрывает, спускает взгляд прямо мне на коленки. Тянет руку, и я уже готова сопротивляться, когда он чуть касается ног, затянутых в капрон. А он только тетрадь забирает. – Эй!

      – У тебя тут все неправильно. Совсем английский не учила?

      – Мне было не до учебы.

      – А, соревнования, тренировки. Я, кстати, нашел пару твоих выступлений.

      Я поджимаю губы, но по телу разливается приятное тепло. Это он, получается, думал обо мне, раз искал в сети, как выступает Елизавета Лебедева.

      Он листает тетрадь,