Холоп-ополченец. Татьяна Богданович

кто-то вопил не своим голосом.

      – Чего там? – кричали в толпе.

      – Мужика, слышь, стрельцы схватили. Стащил чего. Бьют смертным боем.

      Дброфей с Михайлой протискивались через толпу.

      – Куда лезешь? По загривку хочешь? Гляди, и тебе попадет! – кричали им.

      Но Михайла настойчиво продирался вперед, таща за собой Дорофея.

      Под воротами двое стрельцов рвали из рук перепуганного мужика новый сермяжный зипун и кричали:

      – Ведомо, скрал! Давай добром, страдник, не то самого в холодную сволокем!

      – Ой, горюшко! – вопил мужик. – Ратуйте, православные. Зипун-то жалованный, боярина моего, Шереметева. Пусти! С его вотчины я. В город посылан. В дом его. Хошь Индринку спроси – доверенный его тут.

      – Подь к лешему и с Индринкой да и с боярином с твоим, с Шереметевым! Не самое он нам дорог, хоть бы и боярин твой!

      – Это кто ж боярина так честит? – спросил Михалка Дорофея.

      – А то Баим, стрелецкий сотник. Ишь волю им дал воевода, Олексей Ондреич князь.

      Стрельцы вырвали у мужика зипун и, избив его, прогнали пинками и пошли в город. Мужик с ревом бросился за ними. Но шедшие за ним мужики схватили его и не пускали, крича:

      – Вот дурень! Ну куда ты? Ведь посадят, а то и вовсе убьют. Радуйся, что пустили.

      – Ишь, Домна-то Терентьевна в город хочет, за стрельцами де не опасно, – сказал Дорофей. – Они еще допрежь мордвы пограбят.

      – Идем скорей на Верхний базар, – торопил Михайла, – подьячего поищем.

      Толпа медленно расходилась из-под ворот, давая дорогу телегам.

      Дорофей с Михайлой вышли на базарную площадь.

      Между рядами лавок, расталкивая покупателей, продирались лотошники, выкрикивая на разные голоса:

      – Вот сбитень горячий, пьет приказный, пьет подьячий!

      – Пироги подовые, пряженые, с яйцами, с сыром, с бараньим сердцем!

      – Хороши калачи, горячие, крупичатые!

      – Эй, купец, черева курячьи больно хороши!

      Михайлу хватали за полы и совали в руки калачи.

      – Пирог арзамасский, с рыбой астраханской!

      – Эй, молодец, возьми калач, угости любезную! Эй, махни, не далече до Балахни!

      В стороне безместные попы, оборванные, грязные, хватали за полы прохожих и предлагали требы – за деньгу панихиду отслужить, за две деньги младенца окрестить. В церкви дороже возьмут.

      В конце ряда у прилавка сидел писец и что-то строчил. Мужик, наклонившись к его уху, старался перекричать гомон и галдеж толпы. Рядом стоял другой писец – в рваном кафтане, с висящей у пояса чернильницей и заткнутым за ухо гусиным пером.

      Дорофей с Михайлой остановились около него, и Михайла объяснил, какое у них дело.

      Подьячий сейчас же достал из-за пазухи сверток бумаги, загнул и оторвал от него небольшой листок и, присев на обрубок у прилавка, приготовился писать.

      – Смотри, хорошо пиши, – сказал Дорофей, – чтоб он потом не отперся.

      – Две деньги дашь, так напишу, что никуда не уйдет, хоть на Москве в Володимерскую четверть