Русская эмиграция в борьбе с большевизмом. Группа авторов

женщины и девушки во власти палача, поруганные, оплеванные под сапогом «пришедшего хама»… Духонин¹⁷, епископ Вениамин, седенький священник кубанской станицы, замученный на навозной свалке, и те святые, имя коих – легион, что, стоя перед дулом палача, кричали:

      – Да здравствует Россия!..

      Да здравствует Россия! – ведь выше этого – подвига нет…

      В поезде чувствую себя уверенно и свободно – одним словом, «обнаглел». Но все же не вынимаю руку из кармана, ощущая холодок никелированного металла и кнопочку рычажка – на «огонь»…

      В зале «Кругового» вокзала, не торопясь, изучал расписание поездов, взял в кассе обратный билет и, посвистывая, совсем в «прогулочном» настроении, вышел на лестницу вокзала, постоял, подумал: не заехать ли к одной из друзей детства, махнул рукой и с тем же ощущением свободы, легкости и желанием глумиться над советчиной нырнул в толпу.

      Первое – в парикмахерскую. Зеркала отражают обветренное, загорелое, небритое лицо бандита – что ж, такова профессия!.. Но невыгодность подобной внешности сказывается резким отличием от лиц «совслужащих» и краскомов, наполнявших парикмахерскую; их лица «ленинградской бледности» не тронуты еще загаром… Пахнет пудрой и бриолином. Как и во всех парикмахерских мира, вежлив, предупредителен и подобострастен парикмахер. Насмешкой выглядят загаженные мухами надписи: «На чай не берут»…

      Вышел я из парикмахерской совсем советским денди: пробор блестит, на чисто выбритом лице – тонкий слой пудры, сапоги хранят еще следы вчерашней чистки – ночной дождь их пощадил; рваные «галифе» скрыты новеньким плащом Димы. В довершение – лучшая из наших трех кепок была на мне, сей удобный нивелирующий головной убор пролетария.

      Неторопливой походкой шагаю по Петербургской стороне к Васильевскому острову, вглядываясь в лица всех встречных, все время желая прочесть что-то для меня неведомое… Напрасно. Нет в толпе интересных лиц: все плоско, бледно – сплошная окраина заводского района. Фабричные заставы поглотили град Петра, и серая фабричная толпа, разбавленная советскими мещанами всех рангов, военными, инородцами – мутной, будничной хмарой расползлась по гордой, блестящей некогда столице… Редки интеллигентные и красивые лица; особенно у женщин… Революция и коммунизм не придали их лицам красоты, фигурам – изящества… Конечно, есть и меха, и наряды, но это единицы среди моря платочков, стоптанных каблучков, штопаных черных чулок, устарелых мод…

      На оживленных местах стоят вереницы торговцев с лотков, на перекрестках – дощатые ларьки с семечками, с квасом. На улицах – чуть в сторону от главных артерий – сор, грязь. Серый город, серая толпа…

      Молодой, лет двадцати трех, комполка, судя по четырем ромбам на рукаве, сидит на тумбе, в ожидании трамвая, и никого его поза не удивляет.

      На углу, около мануфактурной лавки, очередь, человек в сорок.

      – Мануфактурный голод, товарищи, объясняется рядом неувязок, – скороговоркой сыплет соседям по очереди молодой, прыщавый, испитой человек в коротких