Осетинская песня Севастополя. Геннадий Анатольевич Веретельников

обнаглели от своей безнаказанности, надо их поставить в стойло, ну и за Севастополь отомстить. Отомстить этой швали26 так, как умеют только кавалеристы! Наступать будем без единого звука, коням копыта обмотать ветошью, на ходу не стрелять, не свистеть… Рубать их в винегрет надо будет молча. Те, кто выживет из фрицев, рассказывать о встрече с красной кавалерией и казаками будет, каждый раз меняя портки от страха!

      Вперед, с Богом, за Родину, за Сталина!»

      Я вспомнил, как на нас смотрели выжившие дети и старики, в той станице, через которую мы проходили вчера… Станица была сожжена и раздавлена фашистской танковой дивизией… Немецкие мотоциклисты гонялись за женщинами и детьми, поджигали хаты, расстреливали неугодных… Уцелевшие в той бойне смотрели теперь на нас, мимо проходящих в сторону фронта, сурово, и исподлобья… Мы не могли им смотреть в глаза, да и сказать им было нечего. Не могли мы ответить на вопрос, почему Красная Армия отступает и бросает их на растерзание фашисту. Прозвучал сигнал готовности к бою. И вот первые залпы на Запад! Артиллерия начала работать наша. Обстрел шёл около получаса. Потом пошли мы. Сначала шагом, потом всё ускоряясь и ускоряясь, и вот вблизи позиций гитлеровцев мы уже шли во весь опор! Молча, как приказал командир, только ветер в ушах свистит, и сабля над головой переливается вся под лучами солнца, тысячи сабель… Могу представить, что видели фашисты:

      На всю ширину горизонта (та атака шла полосой восемь километров – прим.автора), туда, куда может увидеть глаз, без звука несётся сухопутное цунами, а вместо гребней этой волны, блестят и вращаются кавалерийские клинки, солнце, которое светит фашистам в глаза… Вся эта картина должна была ввести в состояние ступора даже самого опытного воина. Ввела. Фашисты не произвели ни одного выстрела в сторону кавалеристов и начали беспорядочное отступление… И вот мы уже в первой линии окопов и началась рубка – без страха, без сомнений, без криков…

      Я помню эти полные ужаса глаза, того первого зарубленного мной эсэсовца. Вместо того, чтобы стрелять в меня, он пытался выдернуть чеку от гранаты, – не успел… Страх прошел, пришла ярость и боевой задор. Опытные казаки учили нас, молодых, что не надо бояться пули, пролетающей рядом, если ты её слышишь – она не твоя…

      Шолохов позже написал: «Свою ненависть мы несём на кончиках наших штыков», – наша ненависть была на кончиках клинков. Правильный заход в атаку со стороны солнца слепил фашиста. Мы видели их, залегших в бурьяне и беспорядочно стреляющих по нам и кидающих гранаты, которые в большинстве своем убивали их же солдат…

      В мою сторону тоже полетела граната… Я помню горячую волну, которая упруго прошлась по мне, только потом, после этого услышал взрыв… И всё. Я уцелел. А потом я увидел своего второго фашиста. Они же даже не окапывались, так, залегли в траве… Он заслонил для меня все, я отчетливо увидел его каску, прищуренные глаза, – мы же неслись со стороны солнца. Всё длилось несколько мгновений… Направленный в мою сторону автомат, который дергался

26

Шваль. Война 1812 года. Зима. Крестьяне не вcегда могли обеспечить «гуманитарную пoмoщь» французским oккупантам, те неpедко вĸлючaли в cвой рацион конину, в том числе и павшую. Пo-французски «лошaдь» – cheval (отсюдa, кcтaти, и хорошо известнoе слово «шeвальe» – рыцарь, всaдник). Однакo русскиe, не видевшие в пoедании лошадeй особого рыцaрствa, oкрестили поедателей падали «жaлких французикoв» слoвечкoм «шваль» – в смысле «oтpепье». Taк этo слово вошло в нaш обиход.