Матисс. Александр Иличевский

подбирая в густой мокрой траве плоды, запястьем смазывая с них слизней, складывая в кучки.

      Ваде за ней было не угнаться, он подсел к одной из кучек и стал выбирать оттуда помягче, по зубам. Надя подползла, похлопала его по плечу:

      – Трутень. Ты трутень, – и засмеялась.

      В Питере они продали два мешка яблок.

      На электричках подались в Москву.

      Надя

      IX

      Надя была почти немой. Ей настолько трудно было выразить свою душу, что, страдая, все сильнее сжимая челюсти, она вдруг начинала жестикулировать: то ли показывая, то ли собираясь вколотить в собеседника то, что для нее самой так ясно, остро. Случалось, что Ваде и вправду попадало, и было больно всерьез. Надя, только еще больше расстроившись, отбегала, тяжело дышала, переминалась на месте, словно собираясь куда-то быстро идти, – и вдруг останавливалась, взмахивала рукой, сжимая и разжимая пальцы.

      Стезей, на которой он стоял, Вадя невольно обрел сердце Нади, была его любовь к Высоцкому и Цою. Почти все песни первого («Семеныча», так Вадя по-свойски именовал поэта) он знал с детства, по магнитофонным записям, которые слушал с пацанами, прижимая плечом портативную «Весну». Творчество второго озарило его пэтэушную юность.

      Вадя любил петь песни Высоцкого. Точнее, не петь, а мычать. Пел он их и в плену, и когда стал ходить с Надей. Особенно с ней. Он пел редко, стесняясь. В парке, на вокзале уходил куда-нибудь подальше, за кусты, на дальний конец перрона, и там, будто камлая, начинал просто мычать, без мотива, и потом распевался, его густой баритон набирал силу, глубину, вырисовывалась даже не мелодия, а речитативный рисунок, совсем не похожий на известную песню, но вдруг представляющий ее с иной стороны, по-иному раскрывая ее пронзительно драматическую суть, словно бы обнажая смысл слов, теперь лишенных мелодической анестезии.

      Удивительно, как неумелое исполнительское участие Вади превращалось в режиссерское соучастие в этой песне, – и Надя ценила это и слушала с открытым ртом.

      А послушав, хлопала его по спине:

      – Артист!

      Но он не сразу подпускал ее близко к себе, никогда не пел на заказ, по просьбе, – всегда махал рукой, сердился, прикрикивал на нее и, стыдясь – или священнодействуя, – уходил поодаль размычаться. И только потом, когда сам погружался в медитативное распевание сильных слов поэта, терял бдительность и, прикрыв глаза, садился, – она подбиралась к нему и замирала от восторга. «Парус! Порвали парус!», например, пелся Вадей почти по слогам, с неожиданными эскападами, и непонятно, как у него хватало на это дыхания.

      X

      А вот песни Цоя он никогда не пел, ни разу. Зато они часто приходили их послушать к Стене Цоя на Старом Арбате. У этой исписанной «поминальными памятками» кирпичной стены собиралась бродячая молодежь чуть не со всей страны. Ребята были незлые, иные даже вдохновенные. Всегда имелся шанс, что нальют, – только если не наглеть, а услужить, подружиться.

      Летом у Стены было веселее – со всей страны народ перебирался на юг, к морю, выбирая