Чёрная кошка, или Злой дух. Михаил Пронин

с фаталистически горящими глазами. Он остался наедине с этой молодой, всё порываясь уйти.

      – Погоди, не уходи, – негромко попросила она. – Я тебе что-то скажу…

      Голос был ласковый, завораживающий, и невозможно было отказаться его слушать.

      – Ну, говори.

      – Достань прежде бумажку, какую не жалко.

      – Зачем же?

      – Просто так – я потом отдам, но чтобы видно было, что тебе не жалко.

      Глаза девушки блестели огненно, будто насквозь прожигая внутренний карман его сюртука, где таились последние, до выдачи скудного жалованья, три десятирублёвые ассигнации.

      Смутно он понял, наконец, какая опасность ему грозит, безмолвно повернулся и сделал шаг прочь. Она подскочила к нему, неуловимым кошачьим жестом рванула волосок с его затылка и сказала насмешливо:

      – Ты несчастлив в любви. Ты добрый, но в жизни тебе не везёт. Ты красивый, а удачи тебе нет.

      И хотя он понимал, что каждое слово её неверно, лживо, так как удача вот именно что пошла к нему, а красив он не был, о любви же пока только мечтал – никакой, ни счастливой, ни несчастливой, попросту ещё не было у него, – тем не менее он послушался её и опять остановился.

      – Я, однако ж, пойду… – нерешительно произнёс он (денег ему было жаль, ими он обязан был расплатиться с мелкими долгами в лавках, а на то, что останется, жить дольше недели).

      – А нельзя, – лукаво перебила она. – Я волос дёрнула – нельзя уходить.

      – Почему нельзя? Какой волос? – изумился он.

      – Я волос у тебя дёрнула: уйдёшь – проклят будешь, девочек любить не будешь.

      Он инстинктивно подался к ней. Она снова подвела его к кусту.

      – Ну, дай бумажку!

      Он не помнил, как достал одну ассигнацию. Девушка что-то причитала над нею, уже чувственные, сочные губы её резво шевелились, она несколько раз помяла в пальцах слегка замусоленную купюру – и вдруг взяла да и засунула её к себе за разрез платья на груди. Он попытался закричать, но из горла его послышался только беспомощный, лающий хрип. Цыганка потребовала все бумажки, что у него есть: иначе, мол, заклятия не будет, тайны, мол, не откроются. Она словно чувствовала, что у него ещё есть деньги. Он ясно сознавал, что не хочет отдавать, но руки ему не повиновались, и оставшиеся двадцать рублей также спрятались на незаметной груди молодой цыганки. Он яростно мычал, безъязыкий, хватал её, сопротивляясь чарам, за локти, и она убежала куда-то.

      Вновь рядом оказалась старая цыганка и зашептала ему на ухо:

      – Иди, иди с Богом! Всё хорошо будет! Вернутся к тебе твои денежки. Потом вернутся… Иди.

      Он пошёл как во сне, не видя дороги, – мимо благодушных жандармов, мимо пыльных деревьев и набережных.

      I I

      Рим, 1840 год, конец сентября… Мягкий, классически тёплый вечер… Солнце, устав от работы, спешит к закату. Но сумерки сгущаются медленно, ещё светло