Страсти по Митрофану. Наталия Терентьева

иду за ремнем.

      – Нет, батя, нет! Я сейчас буду играть! Все, я выключил компьютер. Вот, выключил, смотри!

      – Мне кажется, ты перевозбужден! – Филипп ухмыльнулся. – Просто очень сильно перевозбужден. Я знаю, что ты должен сделать.

      – Нет, пожалуйста, нет!

      – Да, иначе никак. Сына, мы же с тобой психи, ты знаешь, что нам помогает лучше всего.

      – Да, батя… – Митя прижался головой к мощному бедру Филиппа.

      Отец лучше знает, что ему нужно.

      – Ты – еще ребенок. Ты сам не понимаешь, что тебе делать. Только я знаю, что для тебя лучше.

      – Да, батя, да.

      Филипп вышел неспешными шагами и скоро вернулся с огромной чашкой черной, сильно пахнущей жидкости.

      – Пей, сына, пей.

      – Половину? – с надеждой спросил Митя.

      – Все пей, сына. Валерьянки много не бывает.

      – Меня в тот раз тошнило, батя. И так все было потом… вообще тошно.

      – Это с непривычки. Я же тебе в два раза крепче стал заваривать. Все, ты теперь мужик, шестнадцать исполнилось, и дозу надо увеличивать. В валерьянке – вся наша сила! Как иначе себя в чувство привести? Никак. Не водкой же заливаться? Я уже залил свое, а ты и не будешь никогда. Я тебя научу жизни. Все брошу, а тебя жизни научу. Мужика из тебя сделаю. Пей, пей, я постою, подожду.

      – Можно, я сразу не буду выпивать?

      – Нельзя. Пей все сразу.

      – Не смогу. – Митя с ужасом смотрел на огромную эмалированную чашку.

      Два веселых медвежонка на ней танцевали с какими-то цветочками в лапах. Полустертые медвежата… И огромные цветики-семицветики в лапах… Надо оторвать лепесток и загадать желание. Он помнит их с детства. В этой кружке всегда что-то заваривали. Слабительное, успокоительное, снотворное… И он с детства боялся этих медвежат, ему казалось, что они знают, как ему плохо, как не хочется пить горький, отвратительный отвар… Знают и смеются, танцуют… У них – волшебные цветики, они могут загадать желание, а он – нет.

      – Эх, сына… – Филипп одной рукой крепко обнял сына, другой поднес ему чашку ко рту. – Рот открывай и пей! Глаза закрой и пей до дна! Вот когда мне творить что-то, если я сына ращу! Меня спрашивают – что вы слепили, что сваяли? Сына я слепил, из мрамора отваял, вон какой сынище у меня! Мое произведение! Пей, пей, попробуй только подавиться! Или, может, хочешь, чтобы я тебе опять клизму сделал? «Пять трав»? Волшебная тибетская клизма, а, как? Так пронесет, забудешь, как звали! – Филипп захохотал. – Весь психоз как рукой снимет!

      – Нет, батя, пожалуйста! У меня нет психоза…

      – Как это нет психоза?! У нас это семейное! Не хочешь клизму – тогда пей! И благодари судьбу, что у тебя такой отец! Все бросил ради тебя! Вот мастерскую мне дадут, уйду от тебя! Один останешься, с матерью! Будете вдвоем ковыряться, вспоминать, как хорошо было с отцом, какие вы были неблагодарные…

      – Нет, батя…

      Почему, когда отец рядом, все кажется по-другому? Все становится неважным – и Эля, и школьные проблемы, и страх перед будущим, и все желания,