Кластер-3. Анатолий Бочкарёв

именно в своём личном клюве с набрякшими тычинками. Разве может быть что-то ознобнее этой вечной темы – когда он что-то собрал в непосильных трудах и, спотыкаясь, несёт для неё, своей любимой. Буквально летит на крыльях любви. Неважно, кто из них есть кто на самом деле. Поистине бессмертная идиллия! Он обязательно что-то ей приносит и за это просит снисхождения. После чего она должна, просто обязана дрогнуть и снизойти до его тычинок! Да ни одна исихазьма с умилением и рядом с этой картинкой не валялись!

      Так что и в самом главном бомжики куда более живые и человечные, чем остальные люди. Потому что всё у них в наиболее чистом виде, полностью свободном от любых наслоений. Живут именно как птички с птичками! В холодных скалах над океаном. Поэтому женщины их иногда и подкармливают.

      Всю жизнь буду помнить одну картинку, подсмотренную на паперти.

      Просят подаяние нищие и бомжи. Сидят рядышком он и она, парочка. Бог ведь ни за что не попустит, чтобы всякой твари не было по паре. Никогда такого быть не может, чтобы и на предельном дне или даже ниже, в самом страшном сне своём и падении человек остался бы без неё, своей подружки-птички, своей щебетуньи, пусть и долбанной мозгоклюйки. Она всегда будет рядом с ним, а он постоянно с нею. Какие бы они оба ни были всё это время.

      Вот так и сидели они тогда на паперти у храма, рядышком, вроде сравнительно молодые, а словно совсем старенькие дедушка с бабушкой, как два облезлых замерзающих голубка, донельзя завшивленные, оборванные и ободранные, в гнойниках и язвах. Он пересаживается с корточки на корточку, гладит её по посиневшей шершавой щеке, суёт в руку надкусанный пасхальный куличик, смахивает ей слезинку и невыразимо нежно воркует с испитыми хрипами в просаженной глотке: «Любимая моя! Любимая!». А чё-почём дальше сказать и не знает. И слов никаких больше нет. А зачем они? Он ей принёс кулич и поэтому она – его! Пусть теперь хоть совсем мозги выклёвывает. Любимой всё можно. Чик-чирик.

      Вот так и я сейчас. Глажу по щеке намертво запавшую мне в душу придорожную шлюху, на которой клейма негде ставить, и говорю внезапно охрипшим голосом: «Любимая ты моя! Любимая!». И никаких других слов у меня не осталось. Знаю лишь, что «Любимая», больше ничего не помню и этого по жизни оказалось достаточно. А мозги мне и без любимой добрые люди уже выклевали. Только слёзы катятся из непостижимо стонущей души. Не пойму, отчего да почему. Чик-чирик.

      Оскар Уайльд говорил, что грех – самый яркий мазок в жизни человека. По сути ничего другого в ней нет и после неё не останется. Перефразируя Пушкина, можно сказать, что и в самом страшном сне обязан человек не смельчать в суете, не испачкаться в ней, лишь бы не опоздать согрешить, потому что иначе будет бесплодно каяться за то, что не успел этого сделать. Потому что как раз согрешить, упасть на самое дно и измазаться так, что даже свиньи от зависти поморщатся, а потом со слезами покаяться именно в этом и восстать – это и означает стать человеком. Без действительного греха нет реального покаяния, а без